АссКЛит

Вместе с постаревшей богиней пройдя сквозь последние врата, ты нагим предстаешь перед судьёю, закутанным в истлевшие ткани. Будет ли он снова взвешивать твое сердце на весах из желтой кости, или только посмеется и отдаст тебе твои серые крылья с перьями, потерявшими цвет, - крылья, пропитанные пылью, что ты отдал ему когда-то, уходя в верхний мир? Что же, ты вернулся и еще раз готов сказать, что наверху нечему учиться, хотя тебя снова и снова тянет туда будто бы за лишним подтверждением этих слов. Успокойся, эти разбитые качели скрипят для многих на разные голоса, и все вы скорее предпочтете сойти с ума от их отвратительного скрежещущего звука, чем смазать перекладины. Да и откуда взять масло в стране сухой глины? Ели бы только сальные взгляды и замылившиеся мысли можно было выжать в чан, ты понаделал бы тонны смазки и тысячи светильников и ламп с фитильком из невежества в спиленных крышках черепов.
Ворота cколотых рельефов позади. Ты дома. Бесконечные, тянущиеся вдаль дюны из спекшейся коркой глины, они так похожи на твое лицо. Воздух - это пыль, но через него видно, что небо здесь - просто стена, потолок, по которому сверху ходят живые люди.
Бесконечная серая пустота... Может быть, под тобой кто-то точно так же вздыхает, шурша облезлыми перьями, и смотрит в потолок, что сверху попирают твои ноги с копытами, измазанными глиной? Может быть, где-то до сих пор томится Апсу.
Ты бредешь вдаль, дыша пылью и мелким песком, за тобой не тянется цепочка следов или извилистая черта от сложенных в бесполезности крыльев - здесь просто никому не нужны пути, ни свои, ни чужие. Поэтому и у тебя впереди ничего нет, только вплавившиеся в почву серые стены без крыш, плоские каменные плиты, уложенные друг на друга даже без раствора. Мазанки гигантов... Их никто не вытесывал, ты знаешь. Если ничего на самом деле нет, то почему бы в этом сне не появиться плитам, которые изначально были? Не важно. Ты склоняешь голову, чтобы пройти под низкой притолокой, и задеваешь крылом косяк - ты внутри. Твои выцветшие в окружающем царстве бессмыслицы глаза видят существ, таких же, как ты, искателей с тусклым оперением, припорошенным ожиданием ничего. Когда-то некоторые из вас были людьми, только все устали возвращаться, устали уходить, но делаете это раз за разом через все сокращающиеся промежутки времени. Ни для чего, просто, чтобы что-то делать.
Когда-то и ты проводил больше времени над выбором, чем внутри него.
Ты берешь со стола - массивной тумбы, покрытой тонким, как пудра, песком, - кубок и миску, и сыплешь в них с полу сухие крупинки, бывшие некогда горами и монументами. Ты знал там, наверху, когда варил себе мясо, что здесь есть только глина, из которой сделан горшок для него. Теперь это твоя пища, и не тебе спрашивать, отчего установили так боги, кого хотят поймать золотой нитью. Ты знал, что жрецы лгут. Здесь нет различий между царями и нищими, здесь ничего и никого нет. И твоя полупрозрачная рука найдет только высохшую золу, замешанную на пустоте, чтобы наполнить ею кубок, подносимый твоим народом к устам покойников. Разве есть здесь покой, если нет беспокойства?
Пергаментная кожа древнего полководца, сидящего напротив тебя, потрескалась, и ты видишь всё ту же стальную пудру, набившуюся в морщины и трещины. Кое-где она смешалась с кровью и сукровицей и образовала серую корку, так что когда воитель сдвигает брови, алые капли не рождаются из его ран. Он усмехается, похлопывая тебя по плечу, и кашляет. Он еще не понял, что вы оба призраки, хотя конский хвост на его шлеме уже похож на ветвь мертвого дерева...
Впрочем, ему, наверное, всё равно. Тебе тоже. Здесь незачем прислуживать, как незачем и наверху. Может быть, небесную синеву, глубокую, как пропасть, в которую валишься во сне, когда замирает в последний раз сердце, может быть, ее тоже попирают чьи-то ноги, вымазанные белой соляной пеной облаков и звезд?
Ты почему-то вспоминаешь нестоящие вещи. Все вещи ничего не стоят, так что в этом только и можно найти, что ничего удивительного. Ты помнишь, как выходил утром на солнечную городскую улицу, и ощущение жизни, струящейся вокруг, охватывало тебя. Это был теплый, зловонный поток, совершенно бессмысленный, как и любой другой. О, да... Ты еще помнишь, как выходил утром на солнечную городскую улицу, и хотел стать болезнью, гложущей мозг всех бестолково сновавших мимо тебя – они больны и некоторые сами знают это. Лекарство никогда не существовало – оно просто невозможно.
Да, да, ты уже успел крепко забыть то время, когда в первый раз коснулся истины тонкими пальцами твоего разума, перемазанными в словах. Почти тогда же ты понял, что баллады о вечной любви пора бы раскрутить на веревке и отпустить в направлении ближайшей мусорной кучи, даже если в них поется о любви отвлеченного и как бы высшего порядка. Почему? Ну, хотя бы потому, что человеческие существа не умеют жить вечно... А те, кто умеют, уж явно не имеют с ними ничего общего. О, ты много раз слышал, как после подобных речей вскипала волна обвинений против твоей человечьей природы, что посмела богохульствовать. Человеколюбительство - тоже Бог, и он почти ничем не отличается от того старого сумасброда, что зачем-то вздумал награждать тебя жизнью, и не единожды. Ты не раз и не два за всю историю его щедрот успевал задаваться вопросом -- почему он каждый раз в них раскаивается, и ты возвращаешься в тот изначальный истощенный ад, откуда когда-то вышел... Но довольно. Тебе нужно идти дальше, дальше, далеко за горизонт. Именно за горизонт, потому что преодолеть его линию оптически невозможно – камни не катятся вокруг пустыни.
Ты не любишь открывать рта, молчание мыслей – твой истинный голос, и никто из твоих случайных спутников никогда не услышит его, если не научится видеть сквозь ту глубину, куда постоянно обращены твои глаза. Глубина и Вселенная внутри каждого из вас. Кто-то – только часть одного, большого, но кто-то – целое, и оно единственно и ново. Хотя, новое, оно тоже не существует.
Ты снова выходишь скитаться по прозрачному лабиринту из бесплодной земли. Заблудившийся здесь века назад ветер холодит твою кожу и ранит ее острыми зернами рассыпавшихся в прах некогда огромных гор и материков. Он с удовольствием высушил бы твою кровь, но пока еще не время... не время. Что тебе с того? Ты прикрываешься облысевшими крыльями и продолжаешь переставлять ноги. Зачем? Чтобы что-то делать, верно. Хотя цель когда-то была: ты искал богов, потому что слышал когда-то там, наверху, - у них есть вода. У них есть жизнь. А у тебя болят треснувшие копыта, и глотка ссохлась от тысячелетней жажды.
Вдали сверкает голубоватая кромка морской воды. Ты пытаешься улыбнуться и долго, долго любуешься ею – она не настоящая, но эти земли слишком скупы даже на миражи, ведь ими ненадолго можно убаюкать свое отчаяние.
Проходят дни, или, может быть, месяцы, и наступает усталость. Ты не замечаешь ее, просто ложишься и засыпаешь, а песок шуршит над тобой все выше и дальше, пока не исчезают все звуки. Тишина, мрак и тепло. Все вернется к истоку, все вернутся, и только глупцы надеются на что-то большее... Тебе уютно. Хочется услышать, как через твои кости прорастает трава, и ты напрягаешь слух, но сверху доносится лишь скрежет лопат. Волна досады захлестывает тебя: что им нужно?! Ты не хочешь быть нужным никому.
Кто-то стирает налипшую грязь с твоего лица. У него теплые шершавые ладони и усталое лицо, похожее на терракотовую маску с желтыми глазами идола. Ты не вырываешься, досада улеглась: тебе все равно.
Они кладут тебя в паланкин, пачкая серым цветные подушки, и несут прочь. Они спускаются по тысячам лестниц ниже и ниже, туда, где – ты знал – тоже бродят чьи-то души.
Твои боги нашли тебя, и сквозь дыру в ткани ты уже видишь шпили их башен. Они всегда любили величие и башни, как все люди. Ты вглядываешься в прореху и замечаешь детали между колебаниями от шагов носильщиков... О, впереди высокие башни без дверей по углам массивных стен, они черного цвета и построены из древних пород несокрушимого камня, а во дворах журчат прохладные фонтаны.
Ты уже можешь двигаться: расчесываешь обломанными ногтями язву на шее и ухмыляешься. Тебе больше не нужна вода, познавшему тепло забвения, и не интересны шпили. И ты отгоняешь прочь лекаря, когда паланкин опускают на землю.
Здесь по-прежнему нет солнца и воздух – пыль. Ты кашляешь и щуришься на чужие желтые глаза идолов. А потом медленно идешь сквозь толпу к ближайшей башне. Боги и герои расступаются перед тобой, а их слуги падают на худые колени, словно тростник од косой ветра. Они так же оборваны и несчастны, как и ты, просто брызги воды из фонтанов давно разъели им глаза.
Тебе все равно. Ты стоишь у подножия рукотворной горы, смотришь вверх и ощущаешь песок в своих прорванных легких, песок, в который и она когда-нибудь обратится.
И ты...
Лезешь вверх.
Это очень трудно, но терять уже нечего, потому, что даже в самом начале не было ничего, кроме пустоты и колыхавшегося брюха Праматери. Ты прожил слишком много жизней там, наверху, и сейчас они тянут вниз. И все это время ты так пристально вглядывался в бездну, что она очнулась и заглянула тебе в самое сердце. И ей понравилась пустота, кипевшая там.
Ты лезешь вверх.
Сдирая кожу, срываясь и перетирая скрипящим песком зубы. Трещина в копыте расширяется и оно начинает крошиться, разламываясь о тёсаные камни и пачкая их густо-вишнёвым. Ты сжимаешься, ожидая адской боли, но ничего не происходит. И тогда ты открываешь глаза и понимаешь, что все это время стоял на вершине, уцепившись за шпиль блестящими когтями, наблюдая муравьиную беготню и пылевые бураны далеко у подножия башни. Твоей Башни. Ты ухмыляешься и затем хохочешь во всю глотку, с победным клёкотом расправляя больные крылья. Вниз летят маленькие камушки, перья, прах, смешанные со скорлупками твоего отчаяния, их подхватывают воздушные потоки и швыряют в лица глазеющей на тебя толпе.
Пустыни нет. И богов тоже – нет. Апсу умер.
Ты летишь...