АссКЛит

«Не ненавистью уничтожается ненависть...»
Дхамапада.

- Вида, знаешь ли, Вида, кто приходил этой ночью? Знаешь, душа моя, Вида, кто у меня тебя сватал?
- Нет, откуда мне знать? По горам ночью бродят лишь призраки.
- Не только призраки, сестренка моя. У эльфа глаза, как у кошки, и звездного света хватает, чтоб избежал он все пропасти, расщелины, осыпи и обманные зыби снегов. Не забрешет собака, не всполошится отара, когда идет эльф – шаги его легки, как дыхание ветра. Волосы его темны, словно ночь...
- О чем ты, мой брат?
- Лицо его рассекает шрам, и левый глаз неподвижен...
- Я никогда не видела эльфов, и не знаю, о ком говоришь.
- Левую руку скрывает он под плащом...
- В ней было оружие?
- По счастию, нет... Так ты познала его, шлюха?! – голос бана Осора взвился под самую крышу, и задрожал, звякнул бубенчик над входом. – Если ты не была с нелюдью, если ты не знаешь его, то откуда он тебя знает?
- Не ведаю я, милый братец, - взмолилась девушка. – Если эльф пробрался сюда незаметно, так же он мог и подглядывать за мной.
- Не верю! Шлюха, гадючий выползок, свиное корыто! Что ты делала, когда я сражался под стенами Имменсхолда? Ты кувыркалась с одним из тех, кто стрелял в твоего брата! – стукнул бан Осор кулаком по столу и голос его прервался.
Да и то, парню нет еще и семнадцати лет, а повоевал уже вдосталь – видел и кровь, и смерти друзей, а раны, гнившие в жарком и влажном воздухе среднего теченья Лауры, чуть не свели его следом за ними. И вот – ни победа, ни пораженье. Просто ушли, бросили все и ушли – без добычи и славы, нищими вернулись в обнищавший свой край, а тут еще это. Как не верить сестре, девушке разумной и скромной, не поддававшейся соблазнам, свойственным ее полу, не тратившей денег на мониста и перстни... Но этот эльф... Где он мог ее видеть?

Огромные, лохматые, словно медведи, белые, черные, пятнистые и с рыжими подпалинами, с обрубленными под корень ушами и хвостами, пастушьи собаки честно выполняли свой долг, охраняя пленных, словно овечью отару. С такими зверями и стража будет спокойна – серьезные и молчаливые животные не отвлекаются, не балагурят и не пьют вина, как наемники после удачного дела. Вот, один из пленных приподнялся, может, просто переменить позу и поудобнее пристроить затекшие от стягивающих пут ноги, а пес, тут же оказавшись близ него, предупреждающе рыкнул. Еще одно движение – вцепится, в руку ли – прощай, рука, или в ногу – и той можешь лишиться.

Наемники пили. Не столько за победу, сколько за упокой. Многие сотни не досчитались и половины состава, многие костры в эту ночь не зажглись. Молодцы Альвара брали дворец, и только они да бессмертные боги знают, сколь тяжко было сражаться в этих переходах и анфиладах комнат, на бесконечных лестницах и в коварных закоулках. Эльфы, Догон их побери, дрались буквально за каждую ступень, и за каждым поворотом солдат ожидал какой-то сюрприз – взведенный арбалет на тонюсенькой перетяжке, почти невидимой залитыми потом глазами, внезапно уходивший из-под ног пол, падающая на головы потолочная балка, а то и морок, жуткий, сбивающий с толку, в то время как настоящая опасность, эльфы, заходили со спины, и кололи их, как свиней. Единственное, что спасло его самого – прочный чешуйчатый доспех, сработанный из уралтской стали, и оруженосец – да упокоится с миром – что прикрыл его спину, когда прямо сквозь зеркало, брызнувшее осколками, полетело копье.

Богатый Амер, славный Амер, эльфийский Амер пал – но какой же ценой! Хорошо, что юного графа, хозяина замка и близлежащих земель, удалось взять живым. Парень сражался так, что казалось, будто рук у него – не две, а десяток, и в каждой – по мечу, лишь, навалившись всемером, удалось сбить его с ног, да и то – помогла секира Страхора, сумел-таки подрубить, хоть и поножи у графа из того же металла, что альваров доспех. Да, приказано – не убивать, бан Горач, императорский посланец, распорядился. А с волканцами – шутки плохи, не успеешь оглянуться – препроводят в Калемегдан, а там и костей не отыщешь. И все же... нет, конечно, убивать его он не станет, а вот рассчитаться за гибель солдат, за подлые ловушки Амерского замка, за копье, вылетевшее из зеркала, а главное – за смерть Хорхе, единственного друга, соотечественника, понимавшего его с полуслова и пожертвовавшего ради него жизнью, Альвар все же имеет право. Ибо так он решил.

Подозвав собачника, прошел сотник мимо костров в сторону пленных, сопровождаемый им, долго бродил, тыча факел чуть ли не в нос каждому эльфу, лежащих ничком переворачивал ногой, но тот, кто был ему нужен, нашелся не сразу. Видно, пленные, даже будучи связанными, пытались спрятать его, загородить собой от произвола охраны и собачьих клыков. Довольно высокий для эльфа, долгоногий и узкоплечий, сейчас он ничем не напоминал ту машину человекоубийства, что в одно мгновение выкосила половину отряда. Мутный взгляд, залитая кровью одежда, сломанная, с торчащей наружу костью нога.

Альвар дернул эльфа за связанные руки, но тот даже не попытался встать, лишь на мгновенье его взгляд прояснился и ожег презрительной ненавистью. Тогда сотник потащил его волоком по камням и грязи и швырнул близь своего костра. Пятеро солдат встали вокруг, не дожидаясь приказа, и Альвар улыбнулся.
- Что, ребята, поглядим на хваленую эльфийскую стойкость?
Те ответили нестройным, но согласным и радостным шумом.

И тогда Альвар вынул меч из ножен.
- Что тебе сперва отрубить? Длинные ноги, чтоб не смог убежать? Или руки, которыми ты так ловко махал? Или, может, причиндал, чтобы прекратить ваш поганый род? Все сделаем, в свой черед, а пока...
Сотник поиграл мечом, и провел острием от угла рта пленного до самого глаза, прорезая щеку, чуть помедлил и надавил на веко – сперва не сильно, играючи, потом усилил нажим, ожидая вскрика или хоть стона. Эльф, стиснув зубы, молчал. Кровь уже залила ему шею и заструилась под ворот, когда острие неожиданно быстро вонзилось в глаз, и что-то вязкое потекло по кровавой дорожке. Эльф дернулся и скрипнул зубами.
- Нет, - ласково произнес Альвар. – Ты у меня закричишь! Землю будешь жрать, призывать свою смерть! Возопишь, чтоб добил тебя – я не стану. Дождусь, пока сам ты издохнешь от боли.
Эльф приподнял голову и внимательно поглядел на него оставшимся глазом.
- Что ты хочешь сказать? – сотник издевательски улыбнулся и склонился к нему. – Не слышу, погромче.
И тут же отпрянул, получив в лицо кровавый плевок.
- Ах, как невежливо с твоей стороны! Неужели в детстве тебя не учили, что плеваться нехорошо? Ай-ай, надо бы тебя наказать, да, боюсь, поздновато... А что это у нас с рукой? Где это невежливый эльфеныш повредил себе ручку? Дрался со взрослыми дядями? Глупо...
Альвар перерезал путы на его руках, и левая, с глубокой раной в предплечье, бессильно упала.
- Да, руки тебе теперь не понадобятся, дурачок, - ухмыльнулся сотник и воткнул в рану меч. – Ага, чувствую, и кость у тебя сломана... ну-ка...
Человек повернул меч на пол-оборота и резко выдернул из развороченной раны. Рот пленника распахнулся в беззвучном крике, эльф свалился на спину и правой рукой вцепился в кочковатую землю.
- Что ж ты молчишь, недоумок? – увещевал его Альвар. – Кричи, легче будет!
Тот вытянулся и затих.
- Ты что, спать тут собрался? Нехорошо засыпать на уроке... я ведь хотел преподать тебе урок. Что, не слышишь?
Ответа не последовало, и Альвар скомандовал:
- Поднять его!
Обмякшего эльфа подняли, он расслабленно провис у солдат на руках, но предательская дрожь пробежала по телу.
- Нехорошо обманывать, парень! – сказал сотник и неожиданно двинул под дых.
Пленный скорчился, хватая ртом воздух. Его встряхнули и снова привели в почти вертикальное положение.
- Не беспокойся, это только начало.
И Альвар ударил его в пах, потом, когда скрюченного эльфа опустили на землю – в спину, по почкам.
- А это тебе – за копье, - сказал человек, и, перевернув пинком на живот, наступил на хребтину. Но, подумав, убрал ногу. Если спину сломаешь, то нижней частью тела он ничего не почувствует, стало быть, отделаем его по-другому.
И опять удары – в челюсть, в пах, по спине. Боль заполнила тело, стала невыносимой... пришел конец и эльфийской стойкости... потерял сознание. Но ненадолго – на голову обрушился поток ледяной воды, приводя в чувство. Он приоткрыл глаз, но так ничего и не увидел кроме вспышек огня в густой черноте.

А если бы видел, то понял бы, что его мучителя что-то встревожило, и, если бы что-нибудь слышал, кроме шума в ушах, то уловил бы стук копыт по мерзлой земле. Кто-то скакал галопом прямо на лагерь наемников.

- Именем Аликсана, императора Волканского, Иберийского и Италийского, прекратить избиение!
Альвар глубоко вдохнул и выпустил воздух сквозь зубы – раздалось шипение, подобное змеиному. Он замахнулся в гневе и прекратил бы мучения пленного, если бы предплечье его не было тотчас пробито стрелой, метко пущенной одним из верховых. Солдаты вскинули луки, но тут же их опустили – всадники приблизились так, что отсветы факелов затрепетали на полном доспехе скачущего впереди, и высветили геральдическую фигуру черного дракона – знак Волканца – на штандарте, развевающемся над ним. С посланцами Аликсана Волканского шутить опасно для жизни.

Пленного пришлось передать, равно, как и все его вещи, будь то доспех, иль оружие, или кольцо с благородным топазом, ранее висевшее у того на цепочке на шее.

- Эй, ты как там, проснулся? – эльфа теребили за уши, вырывая из глубокого забытья.
Виндариэл приоткрыл глаз и увидел над собой жуткую харю – смуглую, почти черную, со ртом, словно жерло, и по-поросячьи курносым носом. Быстрые черные глазки страшилища прятались в тени надбровных дуг и сверкали, скорее, любопытством, нежели угрозой.
- Отвяжись... – язык, как ни странно, повиновался ему, но голос был так слаб, что урод вряд ли понял его ответ.
- На, попей, легче будет, - жесткая лапа пролезла под спину, приподняла, другая ткнула в окровавленный рот фляжку... с водой? – нет, с отвратительно кислым вином.
Эльф глотнул и поперхнулся.
- Воды...
- Нет воды. Пей пока это.
Второй глоток оказался удачнее. Спустя несколько мгновений по телу прошла волна живого тепла, и оно обрело чувствительность. Лучше бы все оставалось по-прежнему! Тупую боль от ушибов еще можно было терпеть, если бы не дополнялась она яркими вспышками в голени и горящей – по всей левой руке. Повозку, в которой везли эльфа, нещадно трясло, и каждый толчок бередил его свежие раны.
- Ты кто?
- Я? – чудище словно бы удивилось. – Я – говночист. Потому к тебе и приставили. Ну, вообще-то сперва в трупной команде служил, зарывал мертвецов, чтоб не смердело и заразы не было, а теперь вот у этих слугой – орк махнул головой куда-то вперед... но могу и за пленным присмотреть, как вот сейчас. Ногу тебе поправил, досточку привязал, чтоб, значит, кость не смещалась, а вот с рукой у тебя вовсе плохо – месиво, кость – в осколки, только на коже, значит, и держится. Не знаю, как оно у вас, эльфов, а человеку бы точно оттяпали, бо – синий огонь скоро начнется.
- Не тронь руку!
- Ладно, не трожу. Все равно я не лекарь.
- Куда везут?
- На Волканы, в Белый Город. Тут в обход за месяц не доедешь, а через порталы – дней за семь будем тама. Я б на твоем месте не торопился, бо неизвестно, что тебя ждет. Глядишь, наемники ласковыми по сравнению с тамошними палачами покажутся. У них только пыточных подземелий – целый город, Калемегдан.
Виндариэл потянулся здоровой рукой к распоротой сотником щеке, к пустой глазнице, и почувствовал шершавую поверхность заскорузшей от крови повязки. Без глаза и, можно сказать, без руки, а, главное, нога сломана – куда такому бежать? А бежать надо. Попадись он в руки палачам, не выдаст ли тайну кольца, или, точнее, что тайны-то никакой нет – не то кольцо, хоть и похоже. А лучше было бы, чтоб Волканец считал его перстень волшебным... И тут его снова тряхнуло, так, что боль пронзила от пальцев до самого сердца, и мир погрузился во тьму.

Добавлено (22-Февраль-2006, 01:14)
---------------------------------------------
Так Виндариэл то приходил в себя, то терял сознание, и не знал, сколько времени прошло с начала поездки и близок ли уже Белый Город.
А орк сидел рядом и ухаживал, как мать за младенцем.
- Тебя как звать?
- А зачем?
- Для интересу. Меня вот Ратте зовут... крыса, то есть, по-нашему. Как назвали, так и живу... плохо живу... Так нельзя. Ежели победят волканцы, я не нужен им буду – убьют. Коли победят ваши, тоже убьют, словно крысу. Да и без того – не жизнь это, работать за жрачку. Я хорошо зарабатывал до войны, у меня семь подвод под началом-то было, - печально вздохнул орк. – Как у Дальней Бановины будем, надо бежать. Там узкая тропка, растянемся... На повороте...
Виндариэл не ответил ему – кто же знает, что на уме у этого орка, может, проверяет, не разговорится ли пленник без пытки.

Ночь, гористый пейзаж... Над головой – осенние звезды. Рука уже не то, что жжет, а не позволяет думать о чем-либо, кроме страшной, терзающей боли. Весь его мир – в этой руке... ладно, если двинемся по горным тропам, свалиться в пропасть – проще простого, и мучениям скорый конец, и никто ничего не узнает. Поднимают, встряхивают, усаживают на коня позади широкоплечего детины явно волканского происхождения. Связывают ноги под лошадиным брюхом, руки прикручивают к седлу, стянув запястья ремнем. От боли мутится сознание... Виндариэл борется с наваливающейся на него чернотой, напрягая последние силы. Свалить в пропасть коня вместе со всадником – гораздо труднее, чем упасть самому. Тропа идет вверх и вверх, с каждым шагом лошади боль в руке становится все нестерпимей... И сил не хватает. Сознание гаснет догоревшей свечой.

- Эй, как тебя там, очнись! – орк опять дерет его за уши.
- Что?
- Тише, дурак! Услышат! – шипит на него Ратте. – Я тебя вытащил. Ты это запомни. Ежели ваши победят, так всем и скажешь, мол, Ратте спас. Я опосля войны прятаться не хочу, а в петле болтаться – тем более.
- Где мы? – эльф силится разглядеть хоть что-нибудь в сыром полумраке, окружающем их.
- В пещере. За которым тебя привязали, я заколол, а замыкающего в пропасть скинул. Хорошо, они портал никак найти не могли, рассосались. С семерыми я бы не справился, а с двумя – милое дело. Только тот, кто падал, сильно шумел, пришлось мне побегать. Я тут не в первый раз, все трещины и расщелины знаю, а они – ленивы и нелюбопытны. Блаародные, одним словом. Теперь день здесь переждем, а ночью надо попытаться в Бановину уйти. И ежели ты, парень, будешь кричать или дергаться, сам тебе шею сверну, бо теперь мне обратного хода-то нету.
- А что – бановина?
- Бановина – это так имение по-волкански называется, да они – совсем дикие люди, хуже горных орков, живут в хибарах, скот на верхние луга летом гоняют. А хибара-то, по военному времени, пустая стоит. Прошлый раз проверял, этим летом. Я уже тогда уйти собирался. Да вот, привалила удача вроде тебя. Смотри, не подохни! Ты ж – мое оправдание на всю остатнюю жизнь.
- А что, у Волканца все так плохо?
- А что, хорошо, скажешь? Тринадцатый месяц осады идет, и ни туда, ни сюда. Элизия – ведьма, не понятно, откуда жратву и стрелы для своего войска берет, но знаю – ваши ельфы не голодают и дерутся, как стая виверн.
- Это – не «мои» эльфы, больше так не говори.
- Как это – не твои? Разве ты не Элизии служишь?
- Нет. Она отца отправила в изгнание, потому что... да тебе это знать и не надо.
- Почему же? Времени до вечера много, говори... только тише.
- Я устал. Дай воды.
- Вот так-то бы сразу, - оживился орк и подсунул фляжку Виндариэлу под нос. – Есть хочешь? А то четвертый день ничего не ешь, умереть можешь.
- Эльфы – не орки, нам много не надо.
- Лады... тогда перевяжу тебя, ты потерпи. Неизвестно, сколько еще будем скитаться.

Орк деловито разматывал повязки, не задумываясь о той боли, что причинял, отдирая присохшие струпья, цокал языком, удивлялся.
- Эк на тебе зарастает, быстрее, чем на собаке... Что же ты квелый такой? А-а... ну, понятно...
Ратте только что разбинтовал руку и, скривив рот, разглядывал, стараясь повернуть раной к свету.
- Почернела рана, хоть рука не раздулась. А у ельфов точно синего огня не бывает? Или ты это слышал от кого-то?
- Точно. Прекрати немедленно, или ударю!
- Ударишь? Не-е, милый, сейчас не ударишь... Знаешь, сколько вашего брата я закопал? И тех, что от ран умерли – тоже. Смерть, она никого не щадит – ни башмачника, ни короля... Друг мой, башмачник... вместе в трупной команде служили... Пока ему один умник ногу не разрубил... да... думали – мертвец, а живой оказался. Махнул мечом, ну и развалил мякоть наискось, а кости не задел. Положили в лазарет, да начался синий огонь, а лекари к оркам и не подходят – не заметили вовремя, друг мой и умер... Рядом с ним ельф лежал пленный – за тем ухаживали, лечили, а тоже помер, все равно. Потому – брюхо вспорото было, с такими ранами не живут. Хотел друга своего в отдельной могиле я схоронить – а не дали. Так вместе с тем блаародным в одну ямину сбросили... Вот ты и думай.
- О чем?
- О том, что однажды не вы нас колошматить, а мы вас будем. Усек?
- Фуинглон...
- Что-что, я не понял? Ругаешься? Это правильно, злость, она раны лечит, а печаль – растравляет. Ладно, ты лежи, а я еще воды наберу.

После такой экзекуции раны разболелись, эльфа начал трясти озноб, в голове зашумело, а перед мысленным взором стали возникать искаженные до уродства картины недавнего прошлого – битва, пленение, рожа сотника... и огни, огни, вспышки в глухой черноте.

День стал вечером, вечер стал ночью. Беглецы выбрались из пещеры. Ратте, даже с эльфом на спине, двигался быстро, уверенно, каким-то звериным чутьем определяя, куда надо идти. Пару раз пришлось Виндариэлу карабкаться самому, будучи подтягиваемым или подталкиваемым орком, но, под конец, выползли на почти горизонтальную поверхность, и орк, оглядев окрестности, даже присвистнул:
- Кто-то в именье вернулся. Свет вон горит. Что делать будем?

Через четверть часа эльф лежал уже не на камнях, не на орочьем заскорузлом плаще, а в нормальной человеческой постели. За перегородкой слышались голоса: скрипучий – орка, и мягкий, женственный – хозяйки имения.
- Да, конечно, он – эльф, но не простой эльф. Парень этот – как его... ране... ренегат. Против самой Элизии пошел.
- Против Элизии, королевы Имменсхолда?!
- Угу, против нее, ведьмы. Ну, обложили его, пришлось бежать. Пробирался в войско Волканца, чтоб воевать на его стороне, да деятели, ну, эти... поллит... политики эти, они решили поймать его и передать ведьме – в залог, что называется, добрых намерений.
- Но зачем?
- Чтобы Волканца предать, переметнуться, значит, хотели. Я – слуга, меня башкой вниз из окна кинули, думали, окочурился. А у меня башка крепкая, я прочухался, и бросился искать хозяина. Нашел, а они вон, что с ним сделали...
- Бедняжка... такой молодой.
- Да, такой молодой, и – так изувечен. Они его мучили, чтобы он все им обсказал – много ли несогласных еще в Имменсхолде, и есть ли вокруг Элизии те, кто на Волканца работает. А потом – прости-прощай, осведомители, наши глаза и уши в стане врага.
- Страшно!
- А то! – орк лгал так вдохновенно, что Виндариэл и вправду почувствовал себя на мгновение секретным агентом Волканца. Ненавистного Аликсана Волканца.
Потом голоса слились в один бессмысленный гул, засверкали факелы в глухой темноте, нависла рожа сотника... очнулся уже наутро.

- Ну, приятель, все сроки твои истекли. Больше ждать не буду. Смотри сам! – орк подтянул разбинтованную руку под самый нос эльфа, и тот увидел, что она почернела почти до локтя.
Виндариэл кивнул, и заплакал. Неожиданно для себя, постыдно и глупо разрыдался, зажмурив единственный глаз, кусая губы. Наверно, вышли не только все сроки ожидания, но и вся его воля. Пока девушка гремела посудой, согревая воду, а орк деловито сновал, собирая все необходимое для операции, Виндариэл искал в себе хоть каплю мужества, и не находил. Теперь, когда смерть превратилась в весьма возможную, но необязательную перспективу, сила воли покинула его окончательно...
...Когда лезвие дошло до локтевого нерва, эльф вскрикнул и потерял сознание.

Резкий сквозняк, проникая в полуоткрытую створку окна, дразнил обоняние острым и сладостным запахом – ароматом первого снега. Детство, заснеженные аллеи Амера, приятели, высыпавшие на улицу после уроков, снежки... учитель смотрит строго, но в глубине серых глаз прячется нежность. Учитель – его дядя, он еще жив... и отец – всегда занят, перед сном обязательно надо зайти в кабинет и рассказать «об успехах», но это – единственная встреча с сыном за весь день, и так – месяцы, годы, десятилетия... Мать вышивает рубашку – «тебе на праздник Солнцестояния», мама, милая мама... А вот – снова она. Лицо, как угасшая навеки свеча. В гробу. И отец... Яд был в вине... Солнце стоит высоко, самый долгий день, самая короткая ночь, и ты – в этой рубашке, завязки распущены, ты лежишь ничком у ручья, и рыдаешь... «Вставайте, ваша светлость. Вас ждут.»... Слишком долгий день, но и его не хватит, чтоб осознать, что теперь – ты главный во всем этом доме, в городе, в графстве. Дядя – не в счет, он сложил с себя бремя ответственности еще в юности, передав семейную реликвию, перстень – дальше по старшинству. Он во сто крат умнее Виндариэла, но не способен решать. Слишком мягкосердечен... Со стрелой в груди, умирает. Силится что-то произнести... «Прости им...» Простить? Нет, никогда!.. приказал вешать каждого десятого, потом – каждого пятого по деревням, но люди так и не выдали стрелка... За что нас ненавидят? За что нас, эльфов, так ненавидят? Что мы сделали им?

- Может, что-нибудь поедите? – девушка прервала его мрачные мысли, глубокий голос не вяжется с полудетским лицом, слишком большие глаза и губы, слишком узкий овал... и нос крупноват, ну, да волканцы – все носатые, иные – до безобразия, эта еще ничего.
Принесла творог с медом, творог жирный, пахнет козой, мед – густой, не желающий растекаться. Кружка пронзительно-кислого молока. У нее мягкие руки, совершенно не аристократические, полные, ширококостные, и такие горячие, почти сияющие теплотой, но все же – белые, что каждое прикосновение оставляет чувство чего-то родного, домашнего. Руки, дающие силу. А она бы могла научиться целительству...
- Как тебя звать?
- Вида.
- Я – Виндариэл, и мне приятно с тобой познакомиться.
- И мне... – потупилась девушка. – Вам помочь?
«Да, конечно, помочь!» – вопит все его существо, надеясь напитаться силой от сияющих рук, «Нет», - упрямо ответствует гордость. Но, вот незадача, держать и тарелку, и ложку одной рукой невозможно, да и подняться сам он не в состоянии, и слабая плоть торжествует. Приподнятый и усаженный в хрустящие сухими травами цветные подушки, он видит, что его успели переодеть – вместо холщевого мешка с тремя дырками, что нацепили на него волканцы, теперь на нем широченная льняная рубашка, расшитая счетной гладью, в просторном рукаве не заметно уродливую культю, и он себе уже не кажется столь жалким. Съедает пару ложек творога, запивает молоком, улыбается: «Хватит на первый раз».
- Может, что-то еще?
- Посиди тут, со мной...

Добавлено (22-Февраль-2006, 01:16)
---------------------------------------------
Ратте приходит, отпускает Виду.
- Снег идет. Хара-ашо!
- Что – хорошо?
- Завалило дороги, теперь сюда никому не добраться, до самой весны.
- Что мы до весны будем тут делать?
- Спать будем, есть... ждать. Не знаю, как ты, а я уж не надеялся выспаться в этой жизни, да подвернулся случай. Сплю впрок!
- Выспаться впрок невозможно.
- Ну, значит, за все эти годы. Вот война закончится, стану ба-альшим дер босс.
- Барбос?
- Дурак... – не обидно так, только Ратте умеет обзываться и не обижать, а, вроде, сожалеет. – Сперва сам буду ретирадные ямы чистить, потом денег скоплю – артель соберу, потом – поднайму народу, глядишь, годика через три-четыре опять семь подвод станет. Но я на этом не остановлюсь, деньги пропивать больше не стану...
- Где же ты столько дерьма отыщешь?
- Все вы срете... люди, эльфы, орки – все гадят, и мало кто убирает. А в говне и мусоре мухи заводятся и зараза, люди болеют. Значит, мы всегда нужны будем, и чем больше вас – тем больше и нас быть должно. Теперь ясно?
- Ясно, Ратте, только тут-то ты сложа руки сидишь, а ешь-пьешь каждый день.
- Почему сложа руки? Вон, ограду починил, снег расчищаю. Может, еще что придумаю. Мне ж за двоих теперь надо трудиться, ты-то...
- Да, однорукий и одноглазый калека. Это хотел мне сказать? Только, пока правый глаз и правая рука при мне, я еще воин. И, едва представится такая возможность, я вашего Волканца найду и прирежу, как вонючую свинью.
- Ох, грозились многие... я такого за год наслышался, чуть не каждый день было – когда эльфей вешали. Лучше о хорошем подумай – вот, вернешься ты в Имменсхолд...
- Не вернусь. Я там не был.
- Ах, да... твоего папашу прогнали. С глаз долой – из сердца, так сказать, вон.
- Если ты, мавмагор, еще хоть одно слово дурное о моем отце скажешь – пеняй на себя.
- Ладно, молчу. Давай, сам говори. Расскажи, например, почему твой перстень искали – опять какая-то эльфийская магия?
- Да нет в нем никакой магии, сколько раз повторять! – почти закричал Виндариэл и осекся.
- Ну, наверно, и вправду в перстне причина. Если с такой горячностью все отрицаешь, значит – дело нечисто.
- Ладно, слушай. Во времена Великого Переселения...
- Нашествия.
- Ну, можно сказать, и нашествия... Эльфийское войско вели три великих рода: Брассена, Айоли и Дэлиа. Илиа из рода Брассена стала первой королевой, заключив союз с орочьими племенами, возглавляемыми вождем Вольфом. Но, чтобы добиться его помощи, ей пришлось вступить с ним в брак, и, по нашим законам, ее дети лишились права на престол. И то, что Вольф вскоре загадочно умер, не могло изменить этот факт. Корона перешла к роду Айоли. Род Айоли правил больше тысячи лет, точнее – двенадцать столетий. За это время сменилось три правителя – Ниллан, Адэрта и Альфаэн. Но мужчины рода Айоли были подвержены противоестественной любви, и у них появились проблемы с наследованием. Правильнее было бы, с их стороны, уступить власть даме своего рода, и породниться с родом Дэлиа. Это решило бы их проблемы. Но Айоли бесконечно упрямы, и женщины не пользуются среди них уважением. И тогда юная Элизия из рода Дэлиа, сестра моего бедного отца, сказала: нельзя оставлять власть в грязных руках Айоли – немало они приложили усилий к тому, чтобы эльфов считали не лучше людей. И потребовала от моего отца, чтобы он сверг Альфаэна с престола. Но отец отказался. И сказала Элизия: тогда я сделаю то, на что у брата не хватает ума или смелости.
- А при чем тут кольцо?
- Слушай и не перебивай. Когда Элизия и Эндариэл, мой дядя, вошли в совершеннолетие, а это случилось почти одновременно, с разницей в одиннадцать лет, их отец, мой дед призвал лучшего златокузнеца и ювелира и заказал ему два кольца для детей. Первое, то, что досталось Элизии, было с сапфиром, второе, то, что досталось дяде – с топазом. Во всем остальном они были неотличимы. Предполагалось, что сапфир символизирует ясность намерений, а топаз располагает к задумчивости. Но дядя передал кольцо моему отцу сразу после того, как добровольно разделил с ним изгнание... Да, изначально в кольцах не было магии, но, поскольку они были сделаны эльфом, то могли ее вместить – более полно, чем любой другой артефакт. И Элизия воспользовалась этим, а отец – нет. Не менее двух сотен лет она питала кольцо силами своего духа, создавая ауру безусловной любви. Из-за этого она и не вышла замуж, оставаясь холодной ко всем юношам своего круга, но всю силу и привлекательность, ту, что идет от сердца, отдала бездушной вещи. И вещь ожила – приобрела способность привлекать сердца всех к тому, кто носит кольцо. Тогда Элизия свергла Альфаэна с престола и стала править в Имменсхолде, как законная королева, ибо за нее встал не только ее род, но и все эльфы, что были в столице. Никто, кроме сверженного короля, не был изгнан. Мой отец возражал, уговаривал ее снять кольцо, ибо любовь наведенная есть ложь, но Элизия смеялась над ним. Через три года бесплодных уговоров она устала возражать, и посоветовала брату оставить столицу, ибо иначе ей пришлось бы его заточить. И отец мой ушел в родовое поместье, в Амер, что на реке Сене, и стал жить там, укрепляя город и собирая сторонников. Я родился в изгнании. Мы жили мирно, и не угрожали Элизии, однако семьдесят лет назад мои отец и мать были отравлены прямо за праздничным столом, в день Летнего Солнцестояния. Люди ли в том виноваты, или Элизия решила избавиться от несогласных – неизвестно. Полгода назад был застрелен Эндариэл. Но в этом я ее не виню – к тому времени люди поднялись против эльфов по всей Файринии. А два года назад у Элизии пропало кольцо – исчезло, как будто его и не было. И тогда спала пелена с глаз жителей Имменсхолда, и стали они говорить: кто такая Элизия, что правит нами? А Элизия руками верных начала уничтожать тех, кто против нее подстрекал. Род Айоли был вырезан начисто... И теперь все авантюристы – и эльфы, и люди – ищут это кольцо.

Виндариэл замолчал и откинулся на подушки, а орк глубоко задумался, подперши массивную челюсть обеими лапами.
- Теперь понятно, почему у Волканца столько орков воюет. Для нас ваша магия... все равно, что стрела для виверны – почти неопасна. Вот и думает, коли ведьма захочет его войско приворожить в одночасье, так хоть орки верны останутся.
- И еще – он хочет найти кольцо Элизии, и воспользоваться им.
- Да его и так тут все любят.
- Точнее – ненавидят эльфов. За что?
- За что, спрашиваешь? Ты ведь скажешь: завидуют. Завидуют вашему долголетию, волшебству, власти над живой и мертвой материей. Но это не так. Иначе бы нас, орков, не называли заодно с вами «нелюдью» и не задирали везде, где мы появляемся в одиночку. Нет, дело не в зависти. Нас ненавидят со времен Нашествия, мы для них – захватчики, поработители, вот от этого надо плясать.
- Мы дали им новые виды растений и домашних животных, спасли от голодной смерти! Научили их выживать в этом мире.
- Но ведь и до вас они как-то жили? Может, вы у них отняли гораздо больше, чем дали? И, скажи мне, положа руку на сердце, всегда ли ты был справедливым правителем (ведь ты был правителем после смерти отца)?
- Да, надеюсь, что да.
- Так – да, или – «надеюсь»?

Стукнула дверь, в дом вошла Вида, впустив тугую волну холодного воздуха, зашла за перегородку, встала перед ними, подбоченясь.
- Эй, Ратте, не пора ли тебе замолчать? Выхожу – вы болтаете, захожу – все то же. Хозяин твой утомился, а ты – обленился. Ну-ка, быстренько, погляди, почему в козлятнике крыша течет, а потом – принеси из сарая... лепех...
- Чего?
- Твоего любимого! Печку топить уже нечем.
- А-аа, да, сейчас принесу. Тут, знаешь, чем топят? – повернулся орк к Виндариэлу. – Кизяком, сушеным навозом.
- Ну, ладно, иди, работка как раз по тебе.

Ратте нехотя встал, запахнулся поглубже, подтянул пояс и вышел, а Вида присела на освободившуюся скамейку.
- Устали, наверное, господин? А слуга у вас непочтительный – на «ты», и нагло так смотрит в глаза.
- Ну, во-первых, милая девушка, я – не господин тебе, а незваный гость, так что давай-ка и мы на «ты» перейдем. А, во-вторых, Ратте – не просто слуга, он – мой спаситель, поэтому имеет полное право говорить со мной так, как ему вздумается.
- А разве не обязанность слуги – заботиться о господине?
- В определенной степени – да, но всему есть пределы. Он сделал то, на что не решились бы даже лучшие из моих друзей. А его советы – ты же видишь, им лучше следовать, - Виндариэл невольно поморщился и дернул плечом.
- А у эльфов тоже бывают друзья?
- Да, всё, как у вас, людей, только сделай поправку на то, что чувства эти проходят через столетия...
- Вы – бессмертные, да?
- Бессмертные? – эльф усмехнулся. – В том-то и дело, что нет. Видишь – я был на грани мира иного, и лишь благодаря тебе и Ратте вернулся. Да и так, семь-восемь столетий – предел. Мы тоже старимся, только – медленнее, нежели вы.
- А... сколько тебе лет?
- Ну, в переводе на человеческий возраст, лет, этак, семнадцать.
- Семнадцать?!
- Ну, да, судя по телесному возрасту. А вот на душу столетия ложатся нелегкой ношей.
- И еще вы много знаете.
- И да, и нет. Я понял... совсем недавно... что по-настоящему знать можно только то, что сам пережил. И дорого заплатил за эту науку.
Взгляд девушки погрустнел, углы губ опустились, и на эльфа хлынула такая волна жалости и сочувствия, что самому стало стыдно – что он за воин, раз жалуется, пусть и не явно, человеку, да еще и девчонке.
- Меня не надо жалеть – я гораздо сильнее, чем ты думаешь. Я еще повоюю.
Волна чувства превратилась в потоп, Виндариэл чуть не захлебнулся в этом водовороте. В чем причина? Неужели он так плохо выглядит?
- У тебя есть зеркало?
- Может, пока не стоит? – девушка не ожидала подобной просьбы, и страх вкупе с неловкостью возник в ее сердце.
- Раз так, тем более, дай.
Вида извлекла из широких складок своей многослойной одежды маленькое медное зеркальце и протянула эльфу. Он подхватил его раньше, чем завершилось это движение, успев скользнуть пальцами по ее запястью, и опять испытав ни с чем не сравнимое чувство живого света, идущего от нее.
Из глубины мутной пластинки на него смотрело изможденное существо, назвать которое эльфом можно было лишь с большой натяжкой. Повязка теперь закрывала только пустую глазницу, а свежий шрам, идущий от нее до угла губ, растягивал рот в кривой усмешке. Щеки провалились так, что можно было, наверно, сосчитать коренные зубы, а нос заострился, как у покойника. Урод. Теперь все понятно.
Он, конечно, ожидал чего-то подобного, но одно дело – представлять, а другое – увидеть. Ну, да ладно, только женщины так огорчаются из-за внешности. Подавив сожаление, Виндариэл отдал зеркало Виде и чуть приподнял правый угол рта, превратив гримасу в улыбку.
- Спасибо. Теперь я знаю себя «в лицо». Сильно изменился. Думаю, враги меня не узнают.
- Я говорила...
- Нет, все хорошо. Знать правду – всегда на пользу, даже не слишком приятную.
- Может, я могу помочь?
- А? Вполне. Расскажи что-нибудь.
- Что?
- Что хочешь – о себе, или сказку, или какие-то новости, я ведь, наверно, многое пропустил за время болезни...
- Новости? К нам они доходят с большим опозданием – горы, что-то узнаем лишь тогда, когда пастухи возвращаются с равнинных лугов.
- А когда они возвращаются?
- По весне.
- Ну, тогда сказку, или легенду, или спой что-нибудь. Я устал от собственных мыслей.
- Хорошо. Но сказки я знаю лишь детские. О Регоче и Косенке, про черного кота и мышь-гадалку, о Малике Тин-Тилиновиче и деве-змее...
- Давай про кота.
Девушка улыбнулась, наклонилась над ним и зачем-то поправила покрывало (а глаза у нее хороши, такие глазищи... почти эльфийские...), пододвинула скамейку поближе и начала:
- Ой, несет меня хозяин в мешке, а куда – я не знаю... Мя-ау... Ох, не надо мне было воровать у него сало. Но зачем оно лежит всегда так близко, зачем не убегает от меня, как мыши, не улетает, как птицы? – Вида так правдоподобно подражает кошачьему мяву, что и смешно, и жалко незадачливого воришку, которого несут к речке, топить.

Виндариэл отвлекается от смысла ее слов, проникая глубже – в ее чувства, мысли, благо, они теперь раскрываются перед ним, словно лепестки под утренним солнцем.
Маленькая девчушка уютно свернулась на материнских руках, в очаге пылает огонь, мать гладит по голове и рассказывает, голос у нее, почти, как у Виды, но взрослей и печальнее. Грохот открываемой пинком двери, мужчины в лохматых жилетах втаскивают что-то тяжелое... тело... отца.
Девочка падает с материнских коленей на пол, прячется под кроватью. И слышит крик – истошный, нескончаемый крик овдовевшей в одночасье женщины. Он бьется о стены, вибрирует в ушах, вырывается из дому и раненой птицей мечется между отрогов, затихает в ущельях.
Виндариэл приходит в себя, когда, наконец, понимает, что Вида замолчала и с испугом глядит на него.
- Тебе плохо?
- Нет.
- Ты так побледнел...
- Кто убил твоего отца? Эльфы?
- Нет, бан Столе. Из мести. А мой отец за год до того убил его отца и двух сыновей. А после мать убила бана Столе и сказала, что, хоть она и женщина, а надо же отдавать долги. А дед бана Столе, древний Ликан, столкнул ее в пропасть, когда она шла по мосту.
- Не понимаю, зачем?
- Так положено. Кровная месть.
- За что?
- Ну, кто-то кого-то убил, а потом... покатилось. Хорошо, что Ликан не пережил той зимы, а то взялся бы за нас с братом.
- У тебя есть брат?
- Да. Он служит Волканцу. Дай ему боги удачи, побить Элизию и мерзких эль...
- Договаривай уж. Но если не эльфы твоих родных убивали, почему ты их не