АссКЛит

Тогда взялась я за дело. Отчитала парня через фото, хоть и не очень это помогает, потом пошла на перекресток и сотворила самый жесткий, который знала, отворот. А уж обереги себе и дочери я давно ставила, с тех пор, как ты всех дерьмом опоила. На следующий день смотрю – тебя нет на работе, болеешь? придуряешься, что ли? Весь день у меня на душе было тяжко, домой пришла, в груди что-то саднит. Думала откашляться, а изо рта кровь как хлынет… Еле доползла до кровати… Всю спальню перепачкала – кровь алая, пенится, значит, из легких. В глазах поплыли пятна, все, думаю, если с мыслями не соберусь, то мне каюк. Начала сканировать себя – где непорядок, нашла, только еще с полчаса конопатила дырку – сосуд разорвался большой, в легких мышц нет, передавить его нечем. Потом прошлась мысленной метлой по всему телу, выгнала неглядь прицепившуюся, отправила ее к хозяйке. До следующего утра проспала, утром встать не могу, в глазах нули и шатает. Доползла до работы, на лежак повалилась. Хорошо, никто не беспокоил. К вечеру восстановилась. Мой друг ко мне раз пять приходил, то чаю заварит, то яблочко принесет, то просто заглянет и улыбнется, я насилу его отправила домой, чтоб случайно не попался между молотом и наковальней. На этот раз пронесло, с ним ничего не случилось.

А в понедельник ты, Светка, пришла и меня в лицо при всех обвиняешь – ты, дескать, убийца. Меня как обухом – я сама чуть не погибла. А получилось, что я-то выжила, а «бабка» твоя – померла. Инсульт. Что ж, сама виновата. У нас была честная драка. Или я что-то не понимаю? Только ты мне всерьез объявила войну. Бабья война – партизанская, не знаешь заранее, где шибанет.

Ну и быстро же ты научилась! Не оценила я тебя, Света. Хотя, пособия на каждом углу продаются. Сама начинала с книжек Степановой, позже учителя нашла. Только по книжкам получается у одного на полторы сотни, и этой единицей оказалась ты. Но я-то начинала с мелочей, а ты взялась сразу за две серьезные вещи – приворот и порчу. Не удивительно, что надорвалась.

Только я в то время думала по-другому, потому, что ты резко начала отвоевывать оставленные позиции. Сперва привязала к себе свою несчастную жертву – парень бросил семью, к тебе переселился. Ублюдков своих и благоверного ты в деревню сбагрила, а он у тебя ремонтом занялся, да с таким рвением, что за полтора месяца сделал из хлева конфетку. С гордостью ты пригласила меня посмотреть, как хорошо обустроилась.

Выкрала мое кольцо – а у меня они часто в бардачке валяются, не люблю, когда что-то мне мешает руль ощущать, отходить иногда приходится – на заправке, за газетой, да, мало ли что может потребоваться, а отказать тебе, когда просишь подвезти – вроде признаться в том, что ты меня крепко уела.

На кольца многое делается. Ты, конечно, выбирала что покрепче.
Сперва врезало моему другу, тому, с кем я в это время встречалась. Всегда был благоразумным, а тут вусмерть с приятелем напились и сели в машину. Его приятель – за руль, а он – рядом. Развернулись, да в дерево на третьей скорости. Приятель его на месте скончался от внутренних кровотечений, а моему повезло, только рожу испортило, не приведи Господь – битым стеклом порезало щеку в лапшу и кончик носа снесло напрочь. Если бы сразу он был квазимодой, тогда бы еще терпимо, а то чудищем из красавчика стать – никому не пожелаешь. Вобщем, говорю ему по телефону, завтра к тебе в больницу приду, а он меня матом. Справедливо.

Я сама здоровьем хезнула. Не то, чтобы очень, но никогда не болела ни простудой, ни гриппом, а тут началось, сперва я, потом – дочь моя. Это летом-то!

Донесла мне повариха, что ты хвасталась, будто покойника со мной повенчала, и теперь мне не жить, в особенности, с мужиками. Начались сны всякие гадостные. То вроде землей меня завалило, то живую в гроб заколачивают, то брожу в московском метро, а оно пустынное, ни поездов, ни людей. Страшно, тошно.

Что сделано на кладбище, там же отделывать надо. Местное кладбище не люблю, оно чуть не с заводом граничит, и там сплошные гранитные плиты, а мне этот камень крепко не по душе. Отпросилась я на три дня и двинула в Головково – там деревенский дом от моей бабушки мне в наследство остался. Рядом Подсолнечное, а там и кладбище близко.

Сходила к бабушке на могилу, положила конфет на поросший разнотравьем холмик, полоть не стала – к чему, все равно опять зарастет. Посидела, посетовала на судьбу, но так, со смехом, вроде, вот, бывает же такое. Поискала могилу с именем, как у меня, нашла да домой пошла. На сегодня – хватит. Завтра будет день, будет и дело.

Дошла до оврага, слышу – зовут. Не оглядываюсь, присела на траву, жду, что будет дальше. Опять голос – мужской, молодой. Зовет по имени, но как-то странно. Проверила – заткнула уши, а он не становится тише – звучит в голове. Не откликаюсь, откликаться нельзя, а уходить не хочется – любопытно. Другой бы принял это за шизу, а я привыкла ко всяким феноменам, не удивляюсь. А в голове у меня опять звучит: что ж ты не отзываешься, или не слышишь? - Ну, почему, слышу, отвечаю я мысленно, а откликаться не буду – на тот свет пока неохота. - Глупая, - отвечает, - ты бы лучше мне спасибо сказала, что я тебя выкупил. - У кого это, интересно? - У кого твое кольцо на пальце. – Я, говорю, не картина и не породистая скотина, чтоб меня перекупать. – Если кто-то друзей продает, то есть тот, кто их выкупает. - Ну, и что теперь? Если думаешь, что я тебе буду служить, то ошибаешься. Потому как есть средства покойника отцепить, и на тебя тоже управа найдется. – Твоя правда. Я и есть покойник. – Надо же, а я думала, черт с рогами. – Хватит уже издеваться. Я тебе хочу помочь, время дорого. Сегодня - восьмой день, как кольцо схоронили. – Да врешь ты, мне вчера только сказали. – Сама подумай. На третий день друг твой разбился, на следующий – ты заболела, на пятый – приснилось кладбище, на шестой – как тебя отпевают, на седьмой тебе только сказали, а восьмой – вот он сегодня. По-своему ты не успеешь. – Ладно, будем считать, убедил. А по-твоему как?

Я не буду рассказывать, что тогда делала – нельзя. Могу только сказать, что обошлась тем одним днем, и одной ночью. В остальные дни я гуляла. И что интересно – обычно в любом чужом месте я веду себя осторожно, как индеец на тропе войны, а тут бродила, как лось, запрокинув голову и вскидывая копыта. И ничего – не нарвалась, пьянь от меня буквально шарахалась, как от ментовской машины. Будь я более наглой, я бы начала к ним задираться, и, держу пари, они бы разбежались. Но мне было и так хорошо.

Я была в том состоянии, в котором всю жизнь пребывают те счастливые сумасшедшие, что Церковь именует блаженными. Я наконец-то нашла собеседника. Странно, с людьми так не получалось – всегда мешали культурности, разница в положении, взаимное недоверие, а также то обстоятельство, что слов слишком мало. Тут же можно было подумать – и быть понятой. Да и я сама кое-что поняла. Вот гонялась полжизни за всяким барахлом – а жизнь чуть не прокакала. Если бы я сейчас умерла, не только дочь бы осиротила, но и ничего не успела. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне». А я чуть не сдохла на подступах к своему Клондайку!

Грандиозные планы? Да не было никаких планов. Я просто знала, что когда я вернусь на работу, все пойдет по-другому. Не будет больше толстожопых клиенток с надуманными проблемами и толстыми кошельками. Не будет у меня больше (как это ни жаль) мужиков. Будет, правда, работа – интересная. И еще куча побочных увлечений. Я глядела издали на эту карусель, что начнется с завтрашнего утра, и была счастлива тем кратким мгновением остановки времени и полного покоя, что ощущаешь на пустом шоссе глубокой ночью.
Во втором часу зарулила к подъезду и заглушила мотор. Когда я прокралась в спальню, то застала там дочь, лежащую в камелотах на разобранной койке и третий, не менее, час болтающую по телефону, если учесть тот факт, что кофе на плите не только выкипел, но и сгорел.
Она у меня безалаберная, так что это – цветочки.

Ягодки начались тогда, когда я узнала, что ты, Светка, серьезно больна. Тебя положили в онкологию, и я пыталась два раза тебя навестить. Но в первый раз мне сказали, что ты только что заснула, а во второй ты сама кричала, чтобы я убиралась. Но убралась ты сама. Осенью мы с девчонками из АХО, столовскими и двумя твоими безутешными мужиками стояли над глинистым холмиком, под которым закончились все твои планы, мечты и надежды.

Дура ты, Светка! Зачем ты померла? Мне тебя не хватает.

Ты была плохим другом. И прекрасным врагом!

Где еще я такого найду?

- Да это не моя специализация! – оправдывалась я перед настырной бабусей в застиранном платочке, - Я – целительница, ну, еще вещи утерянные могу находить, вот вам, если хотите, давление могу снизить, по глазам видно, оно за сто семьдесят уж скакнуло.
- Скакнуло, милая, скакнуло. Если волнуюсь, оно и за двести доскочет, и равнатином его не собьешь! – бабка явно гордится своими болячками, и, предложи ей с ними расстаться, откажется наотрез, - Только вот я по поводу вещей-то и пришла. Дед мой, царствие ему небесное, жадный был, аж до трясучки, пенсию мне не отдавал, а все менял на ети, как их там вы называете, ну, баксы, доларя эти зеленые, и в банку прятал.
- В банк, что ли, клал? Ну, в сберкассу, или куда еще?
- Да не в кассу, в банку литровую, из-под польского горошка, с крышкой на винте. Куда прятал, я и сама не знала. А как помирать стал, я, говорит, их в подполье зарыл, рядом с кирпичным столбиком. Ты уж, доченька, помоги мне старой, найди их. А то похороны, да поминки, да еще оформления все эти, БТИ – все деньги стоит. Все потратила, что за жизнь скопила, и долгов еще наделала – хуже, чем алкаш какой. Правду говорят, помереть - себе дороже. Помоги мне, милая, я в долгу не останусь. А то хоть по миру иди, по электричке…

Ну, что же я, зверь какой… Да и не врет бабка, по ней видно, что не врет. Только все равно это – клад, а не какое-то колечко потерянное. Феномены могут быть. Ну, глюки всякие.

Подруга одна, из Тамбова, мы с ней по емейлу сейчас переписываемся, познакомились два года назад на семинаре, так она рассказала, как ее тряхануло, когда они по дурости с девчонками заговоренный клад хотели отрыть, ну, был там один атаман, в гражданскую войну разбойничал, много золота нагреб. Вобщем, вроде что-то похожее нашли, даже разрыли, даже крышку сундука увидали, а потом ее хлопнуло по башке, и навидалась она всякой мути. Еще двое свалились, а третью уже дома прихватило. Вообще-то в больнице умники объяснили все это газом, ну, тем, что в гнилых колодцах застаивается, от него и умереть можно, но какой газ при сквозняке – а там сквозило. Она в себя-то от холода пришла. Оглянулась на ямину – а ее и нет, все как до них было.

В общем, я книгами обложилась, а все без толку. В одних – одно, в других – другое, ясно только, что последнюю волю покойного учитывать обязательно надо. Вот одна бойкая невестка подсмотрела, что свекруха под курятником сережки-колечки свои закопала, когда заболела серьезно, чтоб не покрал кто. А как закапывала, приговаривала: «Каки ручки зарыли, таки ручки и отрыли». Поболела старуха и померла. Невестка – к курятнику. Роется, ан ничего нет. Приволокла тогда покойницу и ее руками навоз разгребает. «Каки ручки зарыли, таки ручки и отрыли», - приговаривает. Добыла золотишко!
Мне все это внове и как-то не по душе пришлось. Вроде, покойника грабишь. Но ничего не поделаешь – обещала. Думаю, там видно будет.

В тот день встала пораньше. Встряхнулась – ополоснулась, начала собираться. Нарисовала себе обереги – по штуке на руки, один – посреди груди, на лоб заговоренной водой, от морока. Оделась во что попроще, в подполе ведь лазить придется. Взяла фонарик, штыковку и пакеты полиэтиленовые с ручками – землю складывать. Кое-что для диагностики места – чтобы в какую историю не вляпаться, из тех, которыми на семинарах стращают. Ну, бутылочку чая, да, именно чая, а не чего-то другого, хоть и бутылка из-под коньяка, просто плоская она, это удобно. Ну, понятно, деньги на проезд и ксерокопии документов, а то вечно меня менты за «сопредельную» принимают. Вот и все, пожалуй. Молитвы учить, а, тем более брать с собой не стала – нет более легкого способа ошибиться, чем сделав что-нибудь новое.

Еду к бабке. Есть такая дорога – сперва вдоль нее заводы, потом – кривые заборы, потом – заброшенные дачи, а у финиша – вонючая лужа, которую называют прудом, и луг рядом с ней. Утро ясное, весеннее, скворцы в траве промышляют, у сельмага жаждущие выстроились – ждут открытия, чтоб похмелиться. Нашла улицу, называется – «Тупик Семашко». То есть, одна табличка гласит «пер. им. Семашко», а вторая, чуть выше – «Тупик! Проезда нет! И не развернетесь!». Хорошее обещанье с порога. Заборы тут чуть получше – не покосились, штакетник набит сплошняком, без зазоров. Каждый прирезал себе земли от дороги, так что, если кто загорится, пожарной машине здесь не проехать. Над штакетником возвышаются старые яблони, только они какие-то странные – к забору у них кроны уплощены, ветви за штакетник не вылезают, или обрезаны, или оттянуты. Да, практичные люди… Нахожу дом №2. Дергаю за ручку калитки – заперто. Стучусь. Мелкая шавка высовывает из-под калитки по-крысиному длинную пасть и заходится в лае.

Кричу: «Эй, Марь Иванна, - ну, имя-то я в рассказе заменила, чтоб никто на нее потом не наехал, - Откройте калитку, это я, Неля, пришла!» Через четверть часа – появилась. Собачка ее душевная уже голос себе сорвала, на меня разоряясь. Сколько ж замков на одну дверь можно навесить! Я ей и говорю: «Вот замков у вас много, а через забор махнуть – проще простого». А бабуля ухмыляется: «Да тут у нас дед проволоку присобачил». Оглядываюсь – чуть ниже края забора приспособлена спираль бруно – с той стороны не видать, а как перелезешь, особенно в темноте – так прощай, задница. Колючка б/у, ржавая, местами погнута, сплющена, растянута – неужели кто-то вляпался? – а где ее нет, под забором всего понатыкано – рухлядь металлическая, куски стекла битого торчком – сразу видно, люди не одну атаку алкашей отбили.

А хозяйство – ничего, даже не верится, что все эти грядки-парники бабка сама одна так устроила – уж больно ловко, аккуратно, ну, и я, вобщем, знаю, сколько сил надо, чтобы хоть перегной с кучи по всему участку растащить. «Навоз у меня свой, - хвастается бабуля, - В смысле, куриный». Вижу, что куриный, точнее, слышу – петух каждые пять минут орет, как ревун корабельный. Наверно, соседи бабкины или оглохли, или с ума посходили от такой музыки. А бабуля меня дальше ведет – а за домом под картошку раскопано, ну, и пара бороздок уже засажена. А вскопано сотки три-три с половиной, если не больше. Спрашиваю – «дети помогли?» - «Нет, - отвечает, - Дочь за границей, а сын – в Новосибирске. Сама пашу, никто мне не помогает». Ну, думаю, не бабушка ты, а шагающий экскаватор. Вобщем, не похоже на нищету. И на гипертонию – тоже. Хотя, моя мать, к примеру, чем хуже себя чувствует, тем больше за можай загоняет, считая, что все болячки – от безделья.

Зашли в дом. На полу – ковровые дорожки, старенькие, но не затоптанные, вообще, дома довольно чисто и как-то пустовато, в том смысле, что обычно в старушачьих комнатах всегда уйма разного барахла – от вышитых крестом подушечек и самовязанных ковриков до шезлонгов с разъезжающимися от старости ножками и заботливо перетянутым сидением, а тут ничего этого нет, разве только табуреток на кухне явно больше нормы – будто на семью из шести-восьми человек, а не на деда с бабкой. Ну, сделаем поправку на то, что похороны недавно были, вещи старые после них повыкидывали, но все же… Мне моя затея как-то резко разонравилась. Не знаю почему, но разонравилась, неуютно стало от этого дома.

Присели к столу, бабуля чай наливает. Я – сразу к делу: «Повторите, - говорю, - Что покойный вам сказал перед смертью» - «Да так и сказал, - отвечает, - Я, говорит, в подполе закопал банку с доларями, ты, когда нужда в них будет, отрой» - «Именно так и сказал?» - «Так, вроде» - «А нужда в них и вправду сейчас есть?» - «Как же, есть, а то зачем я вас позвала. Чай-то что не пьете?» - «Ну, это обождет. Указал место, где копать?» - «Указал, указал, как же…» - «А что ж сами не вырыли?» - «Да куда ж я полезу, спину как скрутит – не разогнешься, а тут под полом ползать» - «Дед-то ползал» - «Дед у меня был, как сейчас говорят, упернутый, говорила я ему, давай людей наймем, нормальный погреб под домом сделаем, а он – сам, да сам, так вот теперь за каждой морковкой через весь сад топаю, и в дождь, и в мороз» - «Так что, в подполе совсем не пролезешь?» - «Пролезешь, пролезешь, полметра будет, он пролезал – и ты пролезешь» - «Так где копать-то?» - «Да возле кирпичного столбика».

Открыли крышку в подпол. Глубина – правда, в полметра. Включаю фонарь, беру его в зубы – у меня к нему для этого петелька прикручена, в одну руку – штыковку, в другую – пакеты, опускаюсь на четвереньки. Открывается мне пособие по изучению перспективы. Широкий, уходящий в необозримую даль слабо подсвеченный подпол, а столбиков там… десятка четыре, не меньше. И что же, под каждым искать? Тогда придется неделю по нему ползать, а у меня времени – максимум, два часа. Это если не хочу все по-женски себе застудить, поскольку холодно, и даже очень – рядом с продухом снег обтаявшей грудкой лежит, а в рытвинах глинистой почвы стеклятся лужицы льда. Тут весна еще не наступила. И наступит ли? Поднимаюсь к бабке, выплевываю фонарь.
- А под каким столбиком копать, вам было сказано?
- Нет, милая, ничего не сказал, сказал только – у столбика.
Сажусь на порожек, пытаюсь порассуждать. Если был бы дед глупый, то закопал бы поближе – чтоб самому недалеко было лазить. Если – трусливый, то подальше и понепонятней, чтоб никто не разобрал. А если – умный, то либо в каком-то из углов, либо под столбиком с какой-то понятной им со старухой пометкой. Старуха со мной не полезет, так что решать, что является пометкой – мне самой. И еще – там же должно быть место свежекопанное, либо рыхлое, либо утрамбованное слишком, вобщем, какие-то следы должны остаться, не мог же он все их уничтожить…

Забираюсь снова в подпол, ложусь на брюхо, ползу на ближний левый угол, осматривая по дороге каждую встречную впадинку. Их немало, но все либо заполнены нетронутым хрустким льдом, либо подернуты плесенью и заплетены паутиной. Гладкие, как бы утрамбованные места встречаются повсеместно, но все они пересечены глубокими трещинами, которые не могут быть сделаны человеческой рукой. У стены – недавно осыпавшаяся земля не дает определить, где человек мог приложить руку. Начинаю копать неглубокую траншею, проходящую вдоль столбиков – если попадется копаная земля, я это почувствую сразу же. Складываю землю в пакет, что волоку за собой. Дойдя до угла, понимаю, что зря старалась.

Передвигаюсь к дальнему углу вдоль продухов, воняющих кошачьей мочой. Тут земля проморожена – неужели на зиму не закрывали? Хотя, если дед болел, а бабка ничего в этом не соображает… Во всяком случае, не копано. Оглядываю серединные столбики с другой точки зрения, нет ли на них каких пометок – краской или накорябанных. Отмечаю пару подозрительных. Ползти к ним сейчас или позже, когда следующий угол проверю? Доползаю до ближнего, кладу скомканную конфетную фольгу – хорошо, когда в кармане много мусора, двигаюсь к следующему. Земля вроде гладкая, особых выступов нет, но замечаю, что черный пол буквально прижимается к моему заду. Упираться дальше не стоит, если, конечно, не хочешь оказаться прижатой, как коллекционная бабочка в распрямилке. Отмечаю, сколько до него столбиков от угла, с трудом выдираюсь назад.

Траншеи вдоль двух других стен также ничего не дали – земля везде тяжелая, замоделая, некопанная лет –дцать, если не с начала веков. Возвращаюсь к лазу – логически обоснованные ходы исчерпаны, из подозрительных не проверила только один столбик, но вот сниму лишние шмотки и попробую добраться до второго с другой стороны. Если я не долезу, то и дед долезть бы не смог. Только сперва надо проверить другим способом – не упустила ли чего.

Ну, думаю, бабушка, ну и сволочь же ты. Зря я не отказала тебе с самого начала. Ладно, проверю еще один столбик, если там нет – значит, не судьба, так и скажу. Прилагать свои способности не буду, хватит с нее того, что я с ее подпола всю паутину на себя намотала.

- Ладно, - говорю, - Бабуль, лезу в подпол в последний раз, если не найду сейчас, значит больше ничем тебе помочь не смогу.
- Да-да, - отвечает, - Лезьте, я подожду.

Вздохнув, беру в зубы фонарь, опускаюсь на колени, на брюхо, ползу по-пластунски, шелестя пустыми пакетами. Миновав первый ряд столбиков, останавливаюсь перевести дух и слышу за спиной смачный шлеп – это крышка подпола захлопнулась, плотно войдя в пазы.

Сука! Сволочь старая! Хотя, конечно, это я могла бы предположить с самого начала… Резко разворачиваюсь – и застреваю задницей в том самом узком месте, которое благополучно миновала в прошлый раз. …твою бога-душу-мать! И ни туды, и ни сюды. Останавливаюсь, чтобы не растерять силы без толку.

Спустя несколько минут – осторожный шорох, поскрипывание половиц и вопрос:
- Неля, а, Неля? Слышишь меня?
- Ну, слышу.
- Ищешь?
- А что?
- Ты мне эту банку найди, а то…
- Что?
- А то я тебя не выпущу. Найдешь – выпущу.
- Бабуль, ты что, не понимаешь, что это подсудное дело? Я ведь оставила в одном местечке адресок, куда отправляюсь. Если через три дня не появлюсь, сюда милиция заявится.
- Не бойся, миленькая, ничего милиция твоя здесь уже не найдет. А тебя, пьянчужку, на пустыре сыщут. Так и напишут – алкогольное отравление, летальный исход… Так что ищи… банку-то…
- Ладно, - отвечаю, - Ищу. Только даже под страхом смерти не могу гарантировать, что найду.
- Найде-о-ошь!

Да, положение… Вспомнилась почему-то песенка КиШа, как «раздался крик ужасный, и зачавкал страшный дед…», фонарик как-то странно замигал – батарейка, что ли, села… Только взяла себя в руки, как явственно так слышу в голове: « Что, доченька, познакомилась с моей старухой-то? Да не боись, я есть тебя не буду, да и нечем мне есть-то тебя, дух я бесплотный».
«Кто-кто, - подумала я, - Неужели хозяин?» - «Да какой хозяин, теперь она вот хозяйка… Хоть знал бы – все чужим бы людям отписал» - «Что – знал?» - «Что она отпевать-то меня не станет. Сказала, раз дед мой коммунистом был, то и панихиды не надо, еще сотню-другую сэкономлю. Вот теперь и сижу здесь, как проклятый, банку эту плесневелую сторожу» - «Так вам помочь как-то надо?» - «Да неплохо было бы, только тут одной панихидой не обойдешься, три отпеванья заказывать надо, в трех разных церквях, и сорок поминов нищим на кладбище раздать, и все в один день. Не тяжело будет?» - «Да что вы, а помины – деньгами или едой?» - «Водкой, милая, водкой, ею меня супруга моя в могилу свела, ею и поминать надо. И блин к каждой стопке дать надо, яйцо, и мелочи горстку. Ведь просто, а?» - «И все?» - «Нет, не совсем. Найти еще сварщикову вдову, деньгами ей помочь надо, бедствует она. И еще дочку Майи Павлыш, ее Ниной звать, она до сих пор успокоиться не может, как посмотрит на тот стул, где мать ее сидела у окна, так плакать принимается… Помоги ей. Ты ведь можешь…» - «Помогу, обещаю. Только бы выбраться отсюда, а там все сделаю, как говорите» - «Смотри, не соври… А то я тебе банку, а ты вылезешь – и поминай как звали» - «Да вы что, разве я на Марью Иванну похожа?» - «Да, вроде, нет… А там – бог тебя знает… Можешь и забыть что-нибудь» - «Ну, уж нет! Это – такой урок, что вовек не забудется» - «Ну, добро! Ползи сюда» - «Да куда ж я поползу, коли застряла» - «Не застряла ты, это я тебя держал…» - «Что?!!» - «Уж и подержаться нельзя…» - «Ну, старый охальник! Еще одна такая шутка – и никакой панихиды не дождешься!» - «Да я разве что, я – ничего… Не забудь, кого отпевать-то… Николаем меня звали… при жизни…»

Пристроилась я сбоку у лаза, в одной руке – банка, в другой – земли сухой горстка, фонарь выключила, кричу:
- Марьванна! А Марьванна! Я баночку-та нашла! Отпирайте погреба, гуляет нынче голытьба!
- Правда, что ли? - минуты через две-три.
- Правда! – как можно радостнее.

Медленно откидывается крышка, бабкин голос:
- Давай ее сюда!
- Нет уж, сперва сама вылезу, ну, а баночка - а баночка – потом.
- Где ты там, - голова наклоняется над лазом – Темно, как у негра, прости господи…

Ну, все, бабуля, ты прощелкнулась! Швыряю землю в ее зенки, она хватается за лицо, крышка медленно-медленно, как в кино, начинает падать. Перехватываю металлический край в полете рукой, выскакиваю из погреба, как ошпаренная кошка, толкаю бабку в сторону, разбиваю банку о батарею – баксы, как осенние листья, разлетаются по всей комнате, и бегу. Прихожу в себя уже за калиткой, подпираю ее первым попавшимся дрыном… Вот, пожалуй, и вся история с бабкиным кладом.

…Нет, никаких денег я не взяла. Ни бакса. Сама только потратила. Не столько на помины, даже не на сварщикову вдову – мне удалось ее трудоустроить… В одну столовку, я там в свое время крыс извела… На Нинку, таскала ее по Загорскам – Соловкам, все без толку, а вот в Головково когда приехали, у меня там дом деревенский, еще крепкий, хороший, так она старушенцию одну нашла – вредная такая бабка, все сама, никому ничего делать не дает, одной Нинке помогать себе позволяет, так та шефство над ней взяла, каждое лето ей огород вспахивает, как трактор. Мы с Нинкой теперь – лучшие подруги, а тут она мне звонит и аж звенит от счастья, говорит, замуж выхожу, в саму Москву, приезжай на мою свадьбу. Поеду, посмотрю, что за долю она себе нашла.

… А с бабкой той я все же разобралась по-своему. Я ведь не только исцелять, я и порчу делать умею. Нет, не померла она. Она до-о-олго теперь жить будет. Сто лет, наверно. И все – нищей. Пока не раскается, не помрет.

Ну, что же ты так на меня орешь, прям как ошпаренная? Ты что, Неля, за три десятка годов с людьми разговаривать не научилась? Сама себя хоть немного послушай – голос у тебя стал визгливый, поросячий, с какими-то подвываниями. Так и сорвать недолго. Так не просят.

И зачем так орать? Я же тебе всегда помогал, ты даже не сосчитаешь, сколько раз, да и не знаешь ты этого. Помнишь, тогда, на работе? Кто кривую колоду с дороги убрал, да, ту самую, завхоза, что под тебя копала? Ну, и что, что ты сама оттуда ушла. Чего ты этим добилась? Не я ли тебе полгода помогал, когда ты после этого без работы мыкалась? Ну, и что, что случайные заработки? Ты же с голоду не померла. Даже на интернет деньги находились, а уж писала запоем – как вспомню, так вздрогну.

Половину сюжетов – это ведь я тебе подкинул, а не какая-то судьба-злодейка. Что, рука до сих пор болит и пальцы плохо гнутся? Зато какой драйв у тебя появился в том эпизоде, где менестрель, как его там, ломаный-переломаный лежит. Тебя же учить надо, а слов ты не понимаешь. Пока тебя не ткнешь носом в дерьмо, как кутенка, ты будешь свою линию гнуть. Что, вся жизнь – дерьмо? Да что ты о жизни знаешь? Думаешь, в мое время лучше было? Да такое же б-ство, как у вас говорят, страну растоптали не хуже, чем вашу… Фашизм был отрыжкой… Реакцией отторжения… Стравили нас, словно псов бойцовых на ринге… Любой исход – барыш у хозяина заведенья. Много я понял и тогда, и после смерти… Сказать только некому было. Хорошо, ты вот подвернулась…

И как ты меня нашла? Кстати, тогда ты тоже вопила. Только мысленно. Иначе я бы тебя не услышал. Там, на последнем посту, уже ни мыслей, ни сил не осталось, а твой крик был как приказ, им ты меня освободила. Ты звала – «Ну, хоть кто-то!» - этим кем-то был я. Вообще, женский крик – великая вещь. Им вполне можно мертвых из могил поднимать, если, конечно, умеючи. И без этих поросячьих тонов. Меня и то всякий раз корежит, когда ты занимаешься своим этим, как ты говоришь, оккультизмом…

Ну, чего опять тебе нужно? Зачем ты меня вызываешь? Деньги? Ох, эти деньги. Кровь экономики… Тебе же хватает на пожрать-одеться? Комп надо проапгрейдить? А надо? Твоя сестра на таком уроде работает… Ноутбук называется… Пишущая машинка на аккумуляторах… И ничего – на качестве писанины не сказывается.

Дело организовать? Да ты еще не решила, что будешь делать. Так, смутные догадки, благие намерения. На постерах сколько просрала, помнишь? Ну, и что, что менты. Надо было думать заранее. Ты что, законов не знаешь? Заплати все налоги и спи спокойно… В парке, на скамеечке… Нет, честно, будут деньги. Когда будет действительно надо, а то сейчас ты все равно их растратишь. Обещаю.

Время. Ну, об этом у тебя самой спросить бы надо. Если будешь по полтора суток на работе пахать, ни на что остальное сил не останется. В сутках – двадцать четыре часа, и ни ты, ни я ничего с этим не сделать не сможем. Умей отказывать людям. Сосредоточься на своих делах. Почему у тебя телефон до двух ночи не умолкает? Ах, друзья! Ну, а кто тебе предложил денег взаймы, кто поддерживал, когда было вовсе худо? С этими ты и общайся. Остальные – фуфло. Просто прояви твердость.

Вдохновение. Ну, тут я делаю все, что могу. Информация – мать интуиции. Писала бы ты о животных – сейчас бы работала в зоопарке. Или в лесничестве. Я бы устроил – ты и не заметила бы, как там оказалась. Но ты взялась писать о человеческом муравейнике. Поживи-ка в нем! Выживи! Мне самому интересно. Едкий натр тебе уже на стол выливали, посмотрим, что в следующий раз будет. Фантазия человеческая неистощима! А этих старух ты определенно бесишь. Как и твой друг, так называемый…

М-да, дошли до любви. Не думаешь ли ты, что я ревную? Впрочем, доказательств у меня никаких, а у тебя… Хотя, припомни – ведь не сегодня же все это началось. Не вчера, не сегодня, не год назад (кстати, а как тебе мой подарок на год нашего с тобой знакомства? нехило язык без обучения знать?). Это значит – вина не моя. Но и не твоя тоже. Ты же не виновата, что ты такая, какая ты есть.

Послушай, что тебе скажет мужчина. Поверь, трудно любить женщину, которая хочет что-то значить сама по себе, без него. Мы привыкли, что вы – наше отражение. Наш материал, приложение наших усилий. Желанный приз. Возлюбленная Галатея. Но ты не хочешь быть материалом, даже для гениальной скульптуры. Ты приходишь, как наказание. Приходишь, чтобы перевернуть жизнь. Посчитай всех, кому ты устроила крутой поворот. Нет, они были просто друзьями. Да и как любить им тебя. Ты же все время задаешь вопросы… И, если над ними задумываться, тут не до любви. От тебя же надо бежать! Если хочешь сохранить свой покой, и, возможно, саму жизнь. Мне-то уже нечего терять…

Сама-то ты любить умеешь? Подозреваю, что нет. Любить – это все задаром отдать. Отказаться от собственных целей, мыслей и даже имени. Жить только ради него. А ты, испытывая тяготение, отворачиваешься, боишься, что какая-то часть тебя оторвется и улетит в пустоту, что ты станешь не той, что была раньше. Нет, ты будешь биться за своих друзей до последней капли крови, но никогда не дашь им влезть тебе в душу. Разве это – любовь?

Ты тут говоришь об этом… Как вы это все называете – трахе. Ну и словечко. Порождение англоязычной культуры. Ничего не значащее, не определяющее почти ничего. Тут ведь ты тоже ничего не понимаешь. Представляешь, мужчины склонны привязываться к тем, с кем они часто трахаются. Так же, кстати, как и женщины. Исключая, возможно, тебя. Поэтому – разовая связь для мужчин предпочтительней. А тебе в лом искать всякий раз, и ты говоришь мне – хочу одного и надолго. Не будет такого. За одного-и-надолго платят замужеством, а с теми, кто тебе попадается, это – ишачить на него, любимого, кормить, поить и карманные деньги давать, а оно тебе надо?

Ну, вот, какого черта я к тебе так привязался? Не кормишь, не поишь, не… Нет, что это я говорю. Конечно, вся энергия, с которой я сейчас доказываю тебе справедливость отказа, она – твоя, ты меня ею наделяешь, и даже тогда, когда вот так на меня орешь. Мне от тебя не уйти. Там – пустота и одиночество, в которых растворяешься, теряя себя. Последние сны. Если бы ты знала, какое это счастье – жить, пусть страдая, но иметь свою судьбу… Знать ее – не обязательно, она же твои приметы помнит, и тебя, безусловно, найдет.

У тебя она есть, и не рядовая, уж это я тебе гарантирую. Не гадай! Гадание не принесет тебе радости, а судьбы не изменит. Другое дело, я тебе подскажу, где и как повернуть, чтобы обойти подводные камни и, может быть, достичь твоей цели. Кто ее тебе поставил? Не лицемерь. Ты же сама. Давно еще, может быть, до рождения. Все люди – те, что живут на земле – по сути, призваны в эту жизнь. Там, до рожденья, решается, кто из нас на что способен, и есть добровольцы, что берутся за невыполнимые задачи. И некоторые их выполняют. Так что, не все безнадежно.

Но нет. Ты хочешь счастья. Это не ты, это все твое существо вопит – оно хочет радости и покоя, придорожных цветов и пронзительно синего неба, любви и наивной простоты естественной жизни.

Не дождешься. Счастье – мешает. А путь наш далек.

Quote (Crownless)

/посмеивается/ Скарамуш учитается))

(прищурился... препаскуднейшим образом, прошу заметить) Ну-ну...