АссКЛит

Смерть. Темные улицы без огней. Мир, где белые дороги, черные дома и бесконечные бетонные заборы. Нет ни окон, ни дверей, но есть подворотни, дворы и помойки. Нет птиц, но есть звери. Те, что приходят в ночи. Вот один уже подбирается к моей босой ноге. Прибавляю шагу, почти бегу. Зверей становится больше. Бесформенные, темные и ползучие, с острыми скрежещущими зубами. Поворот? Ниша? Нет, проход, лестница наверх. Звери переваливаются по ступенькам, ползут, не отставая. Дверь! Первая за многие ночи, многие годы в ожидании спасения. Дверь распахивается сама, пропуская меня внутрь и отделяя навсегда от меня ползучую нежить.

Солнце! О, долгожданное, навеки любимое солнце! Синева неба смягчает угловатые очертания далеких немыслимых гор, кожу ласкает легкое дыхание бриза, долетевшее до меня оттуда, где невидимо плещется море. Сняв черную шляпу, украшенную узкой алой лентой, я вхожу в церковь, такую белую и невзрачную снаружи, и такую величественную и сумрачную изнутри. Разнокалиберные трубы органа устремляются ввысь, равно как и их музыка, изливающаяся на меня слитным разноголосым гулом хоров ангельских, стонущих о душах земных. Скромно потупясь, в проходе стоит темноглазая дама, на груди покоятся ее сжатые тонкие бледные пальцы, она скорбит – без утоленья. Я оказываюсь рядом, и гляжу ей в глаза, и глаза говорят ей о любви – так вспыхивают без причины в летнюю сушь лесные пожары, так скисают молоко и вино перед сильной грозой. И гроза разражается – страшная черная буря, и я веду свою даму под защитой плаща – от ненастья, и шпаги своей – от чужих жадных рук, и своего горячего сердца – от безумья и горя. Мы прощаемся у ее ворот, и она говорит мне – «До завтра». И вот теплый и ласковый завтрашний вечер. Воодушевлена тайною незнакомки, моя мысль рисует мне варианты неведомой встречи. Они различны, и нет среди них лишь одного – того, что случится. Я толкаю ворота, и они с неожиданной легкостью поддаются. Я иду по золотой песчаной дорожке, а огромные цветы на мохнатых стеблях поворачивают ко мне свои лица и листья. Изящный мостик ведет через пруд к замку из черного туфа, что сияет потаенным в ячеистой структуре заблудившимся светом, и в проеме окна мне видна черноглазая дева – и никого нет на свете прекрасней. Она улыбается мягко и требовательно и склоняет к груди своей веер. И я взбегаю на изогнутый мостик. Но что вдруг случилось? Куда подевались цветы? Что случилось с мостом? Теперь он стал доской, доской с одним концом в кишащее акулами море, и черноглазая дева опускает веер, как топор палача. Доска перевертывается, отправляя меня в жадные пасти. Еще мгновение я вижу свои растерзанные внутренности, вырываемые акулами, и сон отпускает меня.

Нет, и это опять не реальность. Я иду по широкой дороге. Звучит торжественная музыка, которая передает смысл процессии, следующей за мной – или это они не следуют, они ведут меня… Так или иначе, но мы движемся к месту казни – или жертвоприношения? И жертва – это я. Так надо. Да, так надо и я будто согласен. Народ радуется и венчает меня гирляндами из живых и пахучих цветов, дети подбегают ко мне, чтобы коснуться одежд – на счастье. Мы подходим к городской стене. Под ней, там где тень от горгульи касается желтой земли, сидит нищий. Он покрыт язвами и истекает сукровицей и гноем, его ищущий взгляд останавливается на мне и он протягивает руку. Чем я могу подать ему милостыню – у меня самого ничего нет. И я протягиваю руку, благословляя его. И исцеляется он, в одно мгновение язвы его исчезают, и спешит он за мной, не благодаря – проклиная: «Что теперь мне показывать, чтоб заработать на жизнь?» Но мы идем дальше.
Выйдя за городские ворота, встречаем похоронную процессию – хоронят умершего ребенка. Безутешная мать, наклоняясь, целует белый выпуклый лобик, заливаясь слезами. Я тихо улыбаюсь, подходя ко гробу, и простираю над ним руку – «Душа живая, если ты еще здесь, то вернись в свое тело» - и девочка воскресает. Но ее мать почему-то не рада, она прячет глаза, бормоча в промокший платок – «Восемь ртов, жадных ртов, думала, хоть от одного бы избавились…» И мы следуем дальше.
Наклонясь у фонтана, чтобы губы смочить, я касаюсь рукой статуи – щекастого мраморного ребенка, и он оживает. Он, смеясь, запрыгивает мне на руки, восклицая: «Отец!» Ну, скажите, и что мне теперь остается тут делать? Нет, родимые, жертвы не будет. Если я вдруг умру, кто накормит ребенка, и восемь жадных ртов обеспечит подобающей пищей, и научит нищего зарабатывать в поте лица свои деньги? Отпустите меня, я и не знал, что я не одинокий. Но не отпускают. С меня срывают цветы, и лицо мажут грязью, и, разъярясь, побивают камнями. И я опять умираю. Но мой дух, огромный ужасный и серый, ощерясь клыками, идет на толпу, и жалкие люди, вереща подобно мартышкам, разбегаются. И я плыву в небе, ужасаясь себе, и ничего уже не в силах сделать.

И опять город ночь. Только он наполнен людьми – в первый раз за все мои ночи. В домах мерцают живым светом окна, скрипят, открываясь, сотни дверей, и на улице – толпы. Они окружают меня, и просят о чем-то и протягивают сверкающий меч. А, понял. Для них я – герой. И должен сразиться с драконом. Вон он – показался на горизонте. Сперва зубастая черная харя, после – массивная шея… Да, я что-то не понимаю. Это – не классика, это – Годзилла. Шестидесятиметровый тиранозавр вертит башкой и хохочет. Люди куда-то слиняли. Убежали из города? Разошлись по домам? Я жду приближенья чудовища. Но куда подевался мой меч? На месте его – никуда не годная палка от швабры. Я тычу ей в чешуйчатую лапу, которая больше БелАЗа, но что может швабра? Чудовище снизошло до меня, оно склонило ко мне голову и заговорило – голосом, подобным реву турбины.
«Ты – это я. Понимаешь?» Не знаю, как это пришло в мою голову, но тогда я ответил: «Нет, я – это ты». Головокруженье. И огни города где-то внизу. А! Это мой город-ночь. Проклятый, обманный, изменчивый город. Я хохочу, и из моей зубастой пасти вырывается пламя. Я топчу этот город вместе с его людьми и зверями, и текут реки крови, и пылают пожары. Мягкая плоть, комками попадающая под мои лапы, пищит по мышиному и умирает. Как я рад! В первый раз по настоящему счастлив. Скоро не останется даже руин. Пустыня с голыми задниками до горизонта. Рассветает.

Кто-то гладит меня по голове. Гладит Годзиллу. Просыпайся, сынок, уже утро. Годзилла рычит и мотает башкою. Он уже забыл человечью речь. Он забыл, что значит быть добрым. Теперь он жаждет лишь крови. Но я, маленькая, исчезающая часть сознания ничего не забыла. Прости мама, я не вернусь. Я уже никогда не проснусь. Иначе проснется Годзилла.