АссКЛит

* * *
В этом рассказе нет ни сюжета, ни фабулы. В этом рассказе нет вымышленного героя и, соответственно, героев раскрывающих его как личность. В этом рассказе вообще нет ничего, что связано с художественностью как таковой. Некоторым не стоит это даже читать...

** *
Кухня. Восемь квадратных метров. Кухонный гарнитур, холодильник, газовая плита, четыре стены, в одной из которых окно в дверь, в противоположной – в окно. Линолеум, сделанный под паркет; потолок, сделанный под идеальную белую плоскость. Посуда, пепельница, фрагменты еды... Арбузные корочки краснеют и зеленеют арбузом на белой в цветочках тарелке. Он сидит на полу, упершись спиной в обклеенную светлыми, ненавязчивыми обоями стену. Рядом с ним бутылка холодного пива, пачка легких сигарет, черная зажигалка, соленые фисташки. Из соседней комнаты доносится унылая музыка с претензией на талантливое исполнение. Ее звук еще более усугубляет состояние сидящего у стены человека. Пиво, по мере употребления, размягчает конечности и направляет мыслительный процесс в сужающийся коридор, заполненный мраком собственной биографии и ведущий к ее неизбежному концу.
Его веки бессознательно смыкаются и размыкаются, позволяя глазам видеть привычную картину кухни, легкие вдыхают и выдыхают воздух, разбавленный табачным дымом и прохладой летнего вечера, позволяя жить. На своем шаре земли он сидит на теплом полу, изолированный от остальных, подобных ему, кирпичами и бетоном стен. Думает о ней и себе: «…Отпустите меня, черт возьми, отпустите меня, я устал, - вдруг он представил себя висящим на серой веревке в дверном проеме. - Почему я здесь, а она где-то там... И что вообще со мной происходит? Кто мне ответит на эти вопросы – никто. Я роюсь в мусоре своей головы, силясь достать пригодные для существования мысли, и сам же их опровергаю. Ее лицо, воссозданное моей памятью, обращено ко мне, но я здесь один. Ее глаза улыбаются мне, блестят... Но этого нет. Да и что есть она? - ничто. Образ, созданный силой отчаяния, отчаяния живущего смертью человека. Алкоголь делает свое праведное дело...»
Он поднялся с пола и, открыв холодильник, достал очередную бутылку холодного пива. Прикурил сигарету: «Странно... Почему я не могу так же, как они? Нас здесь так много, а я все равно один. Я гляжу на них и завидую их смеху. Нет, лучше сдохнуть, чем жевать собственные сопли, пускать слезы отчаяния, порожденного вселенским одиночеством... О каком вселенском одиночестве ты говоришь, ты же знаешь, - все это чушь, бред...?! Как ты можешь думать о вселенной, абсолюте и прочей ерунде, если мучаешься простым желанием лежать рядом со своей женщиной, наблюдать за тем, как она готовит еду, слушать ее голос, когда она рассказывает тебе что-нибудь... Причем здесь философские мысли, причем здесь вечная жизнь или праздная смерть? Какая вечность, если тебе нравится кухонный стол и мятый халат, запах ее волос и тепло ее кожи? Как может беспокоить смерть, если смерть повсюду, и ты сам умрешь вместе со всеми. Я завидую тем, кто обманул себя какой бы то ни было верой…»
- Послушай, - вырвался наружу его сдавленный голос, - давай проживем отпущенный нам срок вместе? Пока кто-нибудь из нас не уйдет первым. Хотя бы по мере возможности, данной нам социумом, хотя бы по мере возможности, данной нам лживостью и порочностью. Мы ведь не можем отбросить все и наслаждаться друг другом. Это невозможно. Тогда мы уже станем не мы, не мужчина и женщина, живущие в одной из кирпичных коробок многочисленных домов, порождающих города. Я никогда не буду говорить тебе о том, что знаю… О нереальности истины, происходящей с нами. Я буду жить так, будто верю в то, что есть у нас. Буду играть в жизнь. Играть с тобой. И, быть может, нам повезет - и мы увидим нашу игру в старость…
Он сглотнул солоноватую от фисташек слюну, на лице возникла нетрезвая гримаса. Гримаса злобы, боли, тошноты и неверия, такое беспомощное и бессмысленное лицо, которое мы так часто видим в бесконечном сплетении вечерних улиц, в удушливой притягательности ночных кабаков, в лампочном тепле многолико-одноликих квартир, в тесных объятьях бетонных подъездов… Родное лицо искаженной алкоголем нации. Слова продолжали вываливаться из его перекошенного рта красными ошметками внутренней жизни, на пол – в никуда:
- Кому я говорю все это, тебя нет рядом, а если б была, то я не сказал бы ни одного гнилого слова. Тебя все равно нет здесь, а я уже пьян... Завтра встану и пойду жить, разговаривать, беспокоиться, улыбаться, молчать... Давай походим немного по этому асфальту вдвоем, пожалуйста! Я расскажу тебе какую-нибудь смешную глупость или просто обниму тебя где-нибудь на мосту, на ветру, на земле...

Он поднялся и шаткой поступью пошел к кровати. Там, погасив свет и заглушив музыку, улегся, довольный тем, что не может больше думать.