АссКЛит

А поутру парубок Федосавенко, коему прискучило сушить сопли на солнышке, потчевал горчицей серую кошку пана Зпадловского.
- Да ты ей носопырочку заткни, она сама пасть разинет, - давал советы глухим похмельным басом Семён Пакля.
- Ах ты ж горшечник-ложечник! - негодовал охрипший от сушняков Мирон Цапля, - то ж насилие чистое! Лучше на сыр намазать да прикрыть колбаскою. Сама схавает.
- Хо-хо-хо, - гоготал Семён, - А то ж чистый обман!
- Вот шибеники, живодёры, право, - ворчал парубок Федосавенко, заботливо заслоняя собою кошку и намазывая ей горчицу под хвост. Кошка взвыла и принялась облизывать.
- Обратите внимание, господа - добровольно и с песней!
Дядька Кондрат Кузьмич сидел у окна мрачнее тучи, и мучила его лютою мукой не столько мысль о том, кто же будет теперь стирать его онучи и подштанники, сколько досада на свою хромоту. И сам мужик не заметил, как свечерело и вынесла его печаль-тоска уж далёконько из избы.
Остановился дядька Кондрат Кузьмич посреди села и так-то крепко призадумался.
А на завалинке Панасовой хаты сидели рядком бабка Феня да Евпраксеюшка, девка красная, дородная и вообще ясно солнышко.
- Иван Мартыныч до меня вечор пожаловать изволили, - нараспев вещала Евпраксеюшка, - трахнул два раза и ушёл.
- Вот поди ж ты, - дивилась бабка Феня, - А чего приходил - так и не сказал?
"Ой дурной это знак," подумалось мужику.
- Кой чорт знак! - плюнул Кондрат Кузьмич, - Мало ли чего судачут глупые бабы? Пойду!
Путаясь в огуречных плетьях, подивился ещё, сколь лютые росли огурцы в огороде у Елены Феогнидовны Головач, да так-то задами да подворотнями вышел дядька Кондрат на широкий тракт, ведущий на погост.

Далеко уже за полночь заплутал Кондрат Кузьмич на погосте нешуточно. Ковылял он так, спотыкаясь о кресты да оградки, и поминал крепким словом не одних уже односельчан, а и всех покойников с окрестных деревень Великие Хуяки и Нижние Запиздюны. И землица суглинистая скользила ужасно, и не видно, опять же, ни зги - не удержался хромой Кондрат да и бултыхнулся в могилку.
Сова вдалеке заухала-захохотала утробным голосом, чу! там и волки уж, кажись, завыли, гадюки шипят. Снизу сыростью тянет да холодом замогильным. Сидит дядька Кондрат в могилке, со страху зуб на зуб не попадает, пощупает стенки склизкие - шкряб-шкряб, шкряб-шкряб - никак не выбраться. Захотел хромоту излечить, старый олух. Пропади оно пропадом, таковое излечение!
Вдруг слышит мужик - шлёп-шлёп, шлёп-шлёп - идёт кто-то! Обрадовался Кондрат, а прохожий тут бултых! рядышком в ту же могилку, чуть по голове не зашиб! И сразу по стенкам шкряб-шкряб!
- Мужик, спички есть? - спросил Кондрат Кузьмич.
В ответ только шкряб-шкряб-шкряб - послышались звуки, и шлёп-шлёп-шлёп - аукнулось по бездорожью.
Закручинился дядька Кондрат. А тут вдруг вздохнуло что-то из-под земли сырой суглинистой так, что в небе тёмном звёзды редкие дрогнули.
- МУЖИК, ТЫ ГОРБАТЫЙ? - строго спросил голос.
- Нет, я хромой, - приосанился Кондрат Кузьмич.
- ДА НЕТ, МУЖИК, ТЫ ГОРБАТЫЙ!!!!

Светать начало помаленьку. И в избе забрезжило сквозь узкие окошки; уронил Мирон Цапля стакан свой на пол, а башку свою лохматую - Семёну Пакле на волосату грудь.
- Ух как оно славно, похмелиться-то. Еле-как отошёл, думал, дуба дам.
- А что ж ты нынче ночью на погосте не был? - похмельным басом вопросил Семён.
- Да я там всю ночь тебя доискаться не мог, - охрипши от сушняков, отвечал Мирон с лёгкой обидою, - Даже в могилку свалился.
- Напугался, поди?
- Да не, не очень. У меня жмурики спичек просили.
- Ишь чего! А я там две ночи подряд новый усилок испытывал.
- С ревером?
- С ним. И с микрофонами. Через две колонки.
- И как?
- Клёво.
- Клёво, - тихонько вздохнул Мирон. - Всё пропьём, а панк не опозорим.