АссКЛит

Оу, Sad, я думаю персонажи бывают разные и части из них вероятно не чужд нарциссизм (как и всем нам в той или иной мере ).
Или вы решили, что это я все о себе лично? Увы, как автор, я могу лишь опосредованно проявляться в своих текстах, иначе это будет дневник (а он - дело, знаете ли, интимное).
Кстати, если о влюбленности в свою натуру - то это скорее главная черта героя первой заметки. Впрочем, это лишь мнение.
Anyway спасибо за участие

еще одна ночь.
Ночеряю. Созерцателен и гол в окне. Ночь курится, словно фимиам, под вековечным дырявым шатром. Апельсиновая долька луны висит так низко, что кажется, случайно проходящий по крыше лунатик легко заденет головой. Лунный свет как лунный сок льется в стакан. Сильфы небесные ласкают ноздри и легкие. Суетливые авто режут ночь светом и шумом. Но она – таящаяся в кронах дерев и в тенях, прилипших к зданиям – всегда возвращается. Часы склоняют к сногляденью, мерным ходом упорно протаптывая дорогу к завтра, баюкают, желают спокойной ночи. А больше и некому. Сигареты огонек и бархат дыма, кажется, созданы именно для этой поры. В такую ночь неминуемо о чем-то настойчиво думается, о чем-то безнадежно надеется, чего-то безудержно хочется, кого-то неизбывно ждется. Ночь велика как вселенская тоска.

Ночарую. И сам ночарован. Вечер с его фиолетовым запахом уже возогнан светом звезд в шершавый цвет ночи и разливается пьяным звуком в неведении утра. Дианы изящной забытая на небе заколка вещает мне о прелести ночной. О тех, что благородное дитя мрака и хаоса укрыло под охотничьим плащом ветвистых кущ для тайны сладко-телесной; о тех, кто Бахусу дары воздав, средь адского пламени фосфорицирующих лучей бессвязно пляшет иль, уже улегшись, снов не знает; о тех, кто с рьяным рдяным глазом все бдит огромные пустые пространства, поднадзорные ему; о тех, кто держит смену на работе нервной и жизнь чью-то пропащую спасает, зевая, но меж тем все так же будучи профессионалом; о тех, кто мирно дрыхнет в тиши своей квартиры на левом боку подле верной (а впрочем, не важно) супруги, в тревожных храпах чая скорый будильника звон; о тех, кто видит сны прелестные и странные, кто мечется в кошмарах, глядит в окно, давится чаем, ждет добра, о тех, кто суть есть ночь из ночи пришедшие и в ночь уйдущие. Так пленительно и спать, и не спать.

Ночерею. Истома сводит члены. И этот тоже. Чай горький, пью я, убогий, под бесстыдно ржущими тварями созвездий. Я один, одинок, одинаков. Планеты, звезды, облака, шум ветра, прохожие за окном – на свете все ко мне столь безразлично. Столь естественно равнодушно. Я то боюсь, то раздражен, а чаще просто не знаю, как быть с тем субъектом, что находится в комнате. Ночью в глубине его глаз, в отзвуке его слов, в шорохе его мыслей звучит нечто от ночи – той тягостной, бесконечной ночи, в которую охота удавится. Или повыть на луну что-нибудь lento. Он – это я.
Обманут, безлик, обесточен, в предверьи повседневной мути. И новый день будет снова комом.
Ждать утра.

ночь ждущая любви.
еще был день, но ночь уже спустилась на нас, пронизанная ритмами и вспышками десятков искусственных светил. В той ночи мы нашли друг друга: нас столкнуло приливными толчками, инстинктивными подрагиваниями глаз и губ мы нащупали каждый другого, быть может, тогда еще не ощущая важности этого другого, но уже предчувствуя его судьбоносность. И глаза жадно отдавались друг другу, еще до того как обнажились мысли и тела. Алхимия неведомых сил подхлестывала и циркуляцию крови, и душевный трепет, и времени ход.
Но как это часто бывает с говорящими существами: хотя все уже было предрешено и сказано на уровне душ, уста не нашли тогда нужных слов.
Однако когда мы говорить не в силах, за нас берет слово судьба.
В ту ночь нас обоих ввели, как будто за руку. Настал момент, когда можно вкушать от щедрот прелестной ночи, когда все становится вокруг мягким и тающим, сулящим невероятные услады и заговорщически подмигивающим. Чувство вновь обретенного опьянило меня, и я шел, держа в руках ее ладонь, словно лишь одному мне ведомое сокровище, через благоухающую тьму, не чувствуя ни времени, ни притяжения земли. И казалось, что эта тенистая аллея - длинная анфилада, ведущая нас к необъятному ложу любви.
Не зажигая свет, мы прошли в ее комнату, и только полупрозрачная ткань, окутавшая ее изящную грудь, поблескивала небольшими россыпями, отражавшими сияние из окна. Она прислонилась ко мне, и я с отчетливостью музыкального слуха ощущал тепло и мягкость ее тела, каждое ее легкое движение, ее дыхание. Начинается игра, где каждый готов как можно скорее проиграть: она нетерпеливо скидывает туфли – я через голову одним движением снимаю рубашку; она как бы задумчиво расстегивает платье – я сомнабулически тяну замок ширинки; она, словно возражая, моими руками спускает трусики – я вылажу из штанов, прижатых ее ногой к полу. И вот я падаю, а она нависает надо мной словно звездная ночь.
И то, что с нами произойдет, не найдет ни единого слова, ни сотни других, чтобы быть высказанным.
Но затем ночь не окончится для меня, и сады Морфея не прельстят томным забытьем. Начнется другая ночь:
ночь путешествия внимательных подушечек пальцев по ее коже.
ночь бережного сопровождения стуком миокарда каждого ее вздоха.
ночь заботливой стражи ее мерцающих грез.
ночь счастливого не-сна рядом с ней.
И только дождь за окном будет глядеть на это все мириадами слезливых глаз.

поездка к шлюхам, ночь, забытый зонтик, два часа, такси
…ах, черт возьми, черт возьми, дружище, едем же скорее, откроем люк своей печурки полной слезных мокрот и вырвемся на волю, туда, где темень вспышками шалит и фонари, и сыпью звезды, щелчок и запах супа, да строгий спуск, бетон, дверные ручки манят, пинок в фанеру – улица, свежо, как будто бы рассыпан где-то иней, на небе вновь ноктюрны Дебюсси, внутри меня валькирии полет, я полон жажды пить, испить до дна всех женщин тротуара, и криком выть и изливать, потом быть может дальше пописать, конечно же, стихи, я ведь поэт, хотя и дуролом, мне говорили шизик, однако же, поэт – ведь книга есть, зовется «письмами любимой собаке», ах что там, когда зеленая весны бумага треплется о чем-то, и в глазик ГАЗик бьет мочой своей лампады, как жить прекрасно, когда в кармане гонорар и друг идет насвистывая Грига, он славный малый, подлинный эстет, но тверд как свая, в общем, он типичный туземец «от кутюр», немного тоже пишет, с головой, хотя и прозу, и очень-очень извращен, of course не авангардист, но клоп, да это так, да что там, когда все десять пальцев наполнены промискуитетом, вот ветр коснулся губ, пошарился в карманах, момент общенья с ним подобен оживленью, в огне окна пылает черная фигура, бренчит какой-то мудозвон в тиши кустов, наверно мочит почву, вот вылезает из которой прошпект и дивные знаменья сулит нам яркий глаз неона, вот сиськи промелькнули, из форточки многолошадной колесницы, а друг уж кажет палец, мол, вон они, вон там царит сестра Разврат, там продаются ноги, готовые к раздвижке, там рады каждому перверсу, коль не опасен он (мой друг, ты не опасен? Ответь на милость, какую штуку ты наметил сегодня – быть может, это троица толстушек или простейшая прочистка всяких труб и сопел соло?), там житель града этого – сомнамбула отверженный, осоловелый от охочи, всегда отыщет временный покой средь шумных дур, там плещутся в утробах генофонды, там шрамы от убийств и жирный слой помады, и вот мы рядом, вот хозяин – усат, плечист и красноух, меня тревожит, нет постой, рукав задергался чужой рукой, а впрочем, нет, бывают ляжки посочней, в машину, в номера и поскорей, ах, бля, включите свет, кого же трогаю губами, какое тело всунуто меж рук? ужель обман, подсунули вдруг сук, таких что в лобовой кидают страх, но нет печальный утлый красный камень, пылающий на кончике сигары мне высветил чудесный профиль, прекрасный как кардиограмма занятий сексом перед смертью – умеренно полна, рискована и вздернут нос, под тканью кружевная жесткость и рук обсидиановые глади, рельефная упругая резинка соска меня пленяет, мой друг теперь мурлычет словно кот, она внизу, наверно в рот берет, вот темный двор, древесная коробка, скрип, смех поднятий вверх, проломана ступень, и длань ноги там застревает, и брючной жопою она виляет, расшитой блестками, как будто бы огнями посадочных полос, а нам навстречу другой клиент – обременен плебейской внешностью, подмышкой девочка цветастая, сама как мышь под его мышкой, гляжу, вот черт, что за напасть, подобно крысьему хвосту, коварным язычком змеи висит на ее желтой блузке pinkовый ремень и это сочетанье мне думать дальше не дает, я потрясен, я каталептик в хлам рассыпанный, и c неизбывностью греховной скольжу я в умственную спячку… … … … … … ого ты так умеешь, не зря был богом дан тебе сей органон, pathfinderом заблудшим скитаюсь по низинам, освобожденным от порока красных кружев, но ничего я не забыл, тем более тот плосконогий стол, на коем вспыхнули те первые мерцанья грядущего умопомраченья бесконечной плоти, я помню чудное введенье, когда в меня садилась ты, как бесцеремонное виденье, рукой прочевшее мечты, целуй же бедрами своими и языком что знает сотни неб, вотри слюну очарованья в мой рот, прекрасна чернь небес, и слизистые вашей дамы, и скотский выкрик где-то за стеной, и запах падали живой, рассеянный в бардовых шторах, в которые стремлюсь о снова я, но вот пробило два, а скольких там пробил мой друг? да не досуг, спускаюсь вниз, и жадно втягиваю этот дым из свежих трав, машинной гари и сильфов ветреных рождающих желанья, вот вышел друг, он сладко разукрашен бороздами любви чрез пахоту лица, мы вновь сползаем на прешпект, в кармане гонорара нет, идем облизывая пол подошвами усталых ног, и в нижних этажах небесной ночлежки плеснул воды из окон кто-то наверно тоже из-под ног, мы мокнем и радуемся, сегодня день проливаний, и коли ссат на нас, то почему бы нам не тоже, вот стенка белая, она недолго будет помнить мой уринальный привет, лишь только если лунный свет подарит блески амальгамы этим пятнам, какой ему резон? и все же тяжелее нет занятья, чем высвободить то, что накопилось после драмы многих тел, то жжет, то тянет, то кислотно рвется вдаль, но мне не жаль, наводненный в своей одежде тяжкой я слушаю капель по носу, и перламутрово поющего в кустах дружка, он явно сбился, хотел исполнить лебедя, а получилась катя лель, шагать бы далее, да только вот откуда бы возьмись шепелявым шагом встречает нас какой-то паскудный гаврик из Тамбова и хочет денег, словно мы не хочем, и вынимает нам слово за словом, такие грязные, вонючие, потасканные, будто обрел их на воказле, иль дали на сдачу в приемочной бутылок, да что ты хочешь, тело с мозгом, спекшимся в яблоко, ужель мы не избавимся от парафраза тяжелых губ и подбородка заимствованного у картошки, мой друг ревнив к эстетике лица, не долго думая, достанет скоро орудие возмездья, пусть будет то не нож, а пилочка ногтей, но смерть от ней еще позорней для уличного люда, ну что ты внял, собака, прокаженная мифом сыпным? а к черту все порывы, я комкаю пальцы и кидаю в лицо, учтиво тот падает, и уползает, скрипя и грозя нам какими-то смежными обстоятельствами и гейской судьбиной, да все равно, давай поймаем авто-шахматиста и там что будет, коль пельмени прячутся от судеб, то, что нам делать, если только ах…